Книга Дети Третьего рейха - Татьяна Фрейденссон

Свидетельства сына Рудольфа Хёсса, Ханса-Рудольфа, у нас нет. Но по тому, что обрисовал нам Райнер, можно сделать вывод, что его родитель скопировал манеру поведения со своего отца, который, скорее всего, перенял ее от своего отца, а тот позаимствовал ее у своего предка.

– Мне кажется, мой дед в первую очередь стал жертвой своего отца. Что-то такое произошло в его жизни, что развернуло его разум в сторону радикализма, хотя сейчас можно сказать, что радикализм проповедовал и его отец. В Израиле есть один историк, который занимался поисками информации о моем деде. Представьте только, в 16 лет уже четыре ранения – пулевое в бедро, пулевое в плечо, одна пуля осталась в теле. Какой след это всё должно было в нем оставить? Насилие порождает только насилие, а не добро или, скажем, любовь к ближнему. В мемуарах он прямо пишет о том, что его чувства притупились. Он не мог подолгу играть со своими детьми. Это видно по моему отцу, который тоже не умел толком обращаться с нами. Для него мы были попросту продуктом его мимолетного увлечения моей матерью. А в остальном – дети плачут, дети не слушаются, детям надо то, надо это. Мы ему были не нужны. Он не умел с нами обращаться. У него были свои правила, мы должны были их соблюдать.

Вероятно, подумалось мне, и сам Райнер Хёсс – бомба с замедленным часовым механизмом, потому что просто взять и растворить травму в себе невозможно. В чем и как она проявляется? Или еще только проступит стигматами? Я подумала, что ответа на этот вопрос не найти, а Райнер вдруг сказал:

– Отец был убежденным нацистом, как и моя бабушка. Из-за этого давления отца, из-за развода родителей я пытался покончить жизнь самоубийством в интернате.

– Ну-у-у… – Когда не знаешь, что сказать, чувствуешь себя глупо. Еще глупее чувствуешь себя, когда ляпаешь глупость: – Подростковый возраст…

– Дважды, – как-то истерично хохотнул Райнер.

Мне тоже захотелось смеяться – видимо, нервное.

– Это ведь прошлое…

– Три сердечных приступа…

– Ты слишком близко к сердцу это принимаешь…

– Прогрессирующая астма…

– И ты куришь?..

Райнер встал со стула и потянулся:

– Отличная идея. Пошли. У нас перерыв.

Я внимательно посмотрела на него: загорелый, подтянутый, стройный, с огромными яркими глазами, оттопыренными ушами, которые от солнечных лучей, пронизывающих их, казались красными. Хёсс заскочил на кухню и вынес огромное блюдо с фруктами, поставил на барную стойку, перед Сергеем, оператором и Анной-Марией – сам же шустро цапнул ветку зеленого винограда, которую уложил на салфетку и унес на балконный столик, пододвинув ко мне: «Будем заедать».

– Тебе снятся кошмары? Твой дед говорил, что у него никогда не было кошмаров.

– Угу. – Хёсс прикурил. – А мне снятся постоянно – и это раздражает. Потому что, по идее, мне они сниться не должны. Я никого не убивал.

– А астма твоя – это психосоматика?

– Не знаю.

– Ну она же перманентная?

– Скорее да. У тебя так бывает?

– Бывает, – ответила я. Он протянул зажигалку к моей сигарете, я затянулась. – Просыпаешься ночью от того, что ползаешь на коленях и пытаешься начать дышать, но не помнишь как.

– Вот-вот, у меня так периодически: страшно очень, – закивал Райнер, – мне кажется, дело в подсознании. Какая-то вина душит в прямом смысле. Но я уже не знаю, что я делаю не так. Я ведь не виноват, правильно?

– Ты спрашиваешь это у меня? Да кто его знает, Райнер! Тот тип из Швейцарии сказал бы, что ты виноват перед ним. Мы все виноваты перед кем-то, но это не повод… – Я кивнула на сигарету в своей руке. – Слушай, – осенило меня, – а твои астматические приступы, они случайно не могут быть связаны с тем, что ты книгу пишешь?

– Могут, я уже думал об этом: слишком «внутри» – это плохо, а? Повезло с дедом – ничего не поделаешь. Самое жуткое чудовище…

– Сетуешь, что он не ходил в красивой форме, как отец Никласа Франка или как Геринг? Тогда всё кажется проще. На фотографиях они красавцы такие – глаз не оторвать. Мне иной раз кажется, что в Нюрнберге им и хотелось бы, чтобы деда твоего признали психопатом, – в том смысле, что он был эдаким грязным пятном на их мундире от Хуго Босс.

– Но согласись, красивый мундир всё же кое-что меняет, – сказал Хёсс.

– Что угодно, кроме сути.

– Никлас Франк сказал мне то же самое.

– Мне он сказал, что у вас хорошие отношения. Сказал, что ты даже просил его поучаствовать в написании твоей книги или написать одну на двоих…

Райнер обезоруживающе улыбнулся.

– Это я хватил лишнего. Но это потому, что он стоик, он редкий, пугающий, конечно, но очень сильный…

– Уникальный, – сказала я, вспомнив Франка, бредущего под зонтом вдоль нюрнбергской тюрьмы, – Никлас уникальный.

Хёсс внимательно посмотрел на меня.

– Удивительно, что он тебе так нравится. Ты даже не представляешь, какая страшная была травля и скольким он отвратителен по сей день. Я бы на его месте не выстоял…

Франк и Хёсс. Две эти фамилии рядом. Знали бы об этом их предки, когда смотрели друг на друга в зале суда в Нюрнберге! Один сидел за кафедрой, выступая в качестве свидетеля. Другой – на скамье подсудимых, среди таких же, как он сам, – тех, кто в рейхе носил красивые мундиры. Ганс Франк, бывший генерал-губернатор оккупированной Польши, сказал тюремному психологу доктору Гилберту: «Пару дней назад я прочел заметку в какой-то газете о том, что один мюнхенский адвокат, еврей, доктор Якоби, который был одним из самых близких друзей моего отца, погиб в газовой камере Освенцима. И когда потом Хёсс стал рассказывать о том, как уничтожал два с половиной миллиона евреев, я понял, что именно этот человек хладнокровно отправил на смерть лучшего друга моего отца – симпатичного, открытого, доброго и отзывчивого пожилого человека, а вместе с ним и миллионы других безвинных людей. А я палец о палец не ударил ради их спасения!»101

Именно комендант Освенцима, невзрачный человек в светлой рубашке, черном пиджаке и галстуке, был искаженным отражением тех, кто сидел на скамье подсудимых и морщился от чувства гадливости, которое вызывала у них крупная шестеренка механизма по фамилии Хёсс, – механизма который они когда-то все вместе запустили.

«Сжав зубы и шипя, Франк замолотил по шаткому тюремному столику кулаком.

– Придать убийству конвейерный характер! По две тысячи в день приканчивать. Золотые зубы и ценности – в Рейхсбанк! Волосы – для набивки матрацев! Боже всемогущий!.. Неужели Бог позволял такое? …Тут уж поневоле усомнишься в справедливости небесной! Нет, один американский или английский писатель… выразился очень точно: ”Будьте уверены, на сей раз Бог возмущен не меньше человечества!“ Лучше и не скажешь. Всё это подлинно было делом рук дьявола!»102