Книга Живи и радуйся - Лев Трутнев

И потек наш маленький пир в полутемной кухонке полутемного дома, окруженного мраком, сырым дыханием нахолодевшей земли, простуженными ветрами постройками, иззябшими, отмытыми до каждой трещинки в коре тополями; движимый светлыми мыслями, переплетом бойких речей, неясными чувствами, уносящими душу в небытие, в неосознанные и неощутимые дали грез, бездонность воображения. Волшебство вина вымыло горечь бытия, сняло с сердца тяжесть хлопот, растворила убогость реальности и осветлило надежду, робкой нищенкой таившуюся в уголках души.

Совсем иными я увидел и Веру, и Нину, до дрожи поняв, что они еще очень молоды и красивы. Почти всегда печальное и хмуроватое лицо Веры посветлело до румянца во все щеки, в темных с прищуром глазах открылись зеленоватые глубины, излучающие трепетные отсветы керосиновой лампы, тонкие, почти плоские губы, порозовели, вздрагивая в легкой улыбке, голос помягчел. А Нина и вовсе завеселела: головка ее в навитых кудряшках будто плавала в забавных движениях, хрусталики глаз затянули в свои тайники искорки света, зрачки налились чуть ли не янтарным сиянием, излучая какое-то особое тепло, небольшой, почти округлый рот, в валиках широко вывернутых губ полуоткрывался, сверкая удивительно белыми, один к одному, ровными зубами, и говор ее, лишь изредка прерывающийся, тонко оплетал нас чистым звоном радостных слов. Да и меня потянуло в упоительное состояние. Еще недавние мысли, нет-нет да и метущие льдинки тревог в душу, бесследно растаяли под наплывом теплых, услаждающих чувств. Все мне казалось милым: и Вера, с ее умной рассудительностью, быстрыми движениями рук и тела, большеватой головой в короткой стрижке; и Нина, нарядно-игривая, кокетливая, изящная; и полутемная, простая до убогости, кухня…

Легкая наша беседа вскоре поднялась до горячего разговорного перехлеста, а дальше больше, вылилась в шутки-прибаутки и частушки.

Вера схватила меня за руки и потянула из-за стола, глухо притопывая пятками о доски пола, и я, поддаваясь веселому порыву, едва не свалив табуретку, не раздумывая, не осмысливая этого своего поступка, вышмыгнул на свободный пятачок между столом и стенкой и себе задрыгал ногами, хотя и неумело, но стараясь подражать плясунье, что-то вспоминая из того, что виделось и пробовалось в деревне, на вечерках.

Пошла плясать, Дома нечего кусать, Сухари да корки, На ногах опорки…

Запела Вера, высоко выкидываясь телом и дробно перебирая ногами.

Сорвалась со стула и Нина и, гибко качаясь, себе четко засверкала шелковыми чулками в такт частушки и тоже запела:

Где мои семнадцать лет, Где моя тужурочка, Где мои три ухажера: Петя, Ваня, Шурочка?

Вера охватила меня за плечи, закружила с притопом:

Пошла плясать, Весело запела, А суперница моя Косо поглядела. Нина как бы в ответ: Старая курица С петухом балуется. Молодая квохчет, Никто не потопчет. И пошло, и понеслось…

И откуда она пришла – эта безудержная радость в столь хмурый вечер поздней осени, в далеко не благостное время, в скудное бытие? То ли выскользнуло из-под всей этой неспокойно-тревожной, бедно-нищенской жизни, то ли молодость наша полыхнула зоревой зарницей, то ли надежды на лучшее засветились в неуправляемых тайниках подсонания?

Доплясавшись до одышки, до ошаления, почти враз свалились мы на свои места, затихли, пытливо поглядывая друг на друга. И как-то померкла эта неистовая радость. Что-то иное, ей в противовес, потянули за собой воспоминания. Вера низковато пригнулась к столу и запела:

Позарастали стежки-дорожки, Где проходили милого ножки…

И уже иные, знобящие чувства обволакивали разгоряченное тело, гасили сполохи сознания. Я изводился в бессильной жалости к этим молодым женщинам, так жестоко обделенных судьбой, сжигал себя воображаемой нереальностью, представляя их совсем в ином мире, в ином бытие, с мужьями, детьми, в великолепии…

Мало-помалу улеглись песни и разговоры, женщины взялись за карты, за ворожбу. И почему-то вскоре затеялись россказни про колдовство, духов, особые случаи, и запротивилось во мне что-то этим выдумкам, захрабрился я, заплясал словами в хвастовстве.

Неодобрительно глядела на меня Вера, а Нина вдруг предложила:

– Если ты ни во что не веришь и такой храбрый, сходи сейчас в баню, что на огороде, между вашим и нашим двором. Я, когда мимо ее пробегаю по тропинке, аж морозит, и шумит там что-то…

Баня эта была Кочергиных, вместе с домом до войны поставлена, и по субботам Вера ее топила, парилась, отмывала угольную пыль и ребятишек обихаживала. И Нина с матерью на долевых началах пользовались этой баней. Я как-то помогал Вере носить туда воду и сушняк на растопку. Но сейчас, ночью, в самую что ни на есть глухоту идти туда знобко. А марку надо было держать: похвастался – отступать некуда.

– А чтобы ты не соврал, зажги спичку и в окно нам посвети. Окно как раз в эту сторону. Мы с Верой на улице постоим.

– Да зря ты затеяла это, – Вера махнула рукой, – ну переборщил немного парень, что из этого? Он еще не дозрел до мужика, простить можно.

– Нет, я пойду! – заиграло во мне самолюбие. – Плевал я на духов!..

Темень шибанула в глаза плотной завесой, опахнула лицо холодным напористым ветром. Под сапогами скользнул ледок. Некоторое время я приглядывался, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в этой густой черноте, но, кроме мелкого звездного бисера над головой, да едва обозначенного рваной линией карниза крыши, впечатанного в эту искристую россыпь, ничего не увидел и пошел наугад, ориентируясь по памяти, и наткнулся на дощатый забор задника двора, поймал взглядом едва заметную черту его гребня, и по нему определился с калиткой.

На задворках ветер хлестанул с такой силой, что я едва удержался на ногах, елозя подошвами сапог по стылой, схваченной морозцем земле, и показалось, что то тепло, та светлая радость, те упоительные ощущения, мысли и чувства выветрились из моей груди вместе с душой. Пусто там стало, тревожно-тоскливо, неуютно, как в пустой, нежилой комнате, прошитой сквозняками. Зато четко, с предельной ясностью мыслей, строгим анализом действий, заработало сознание, противясь этой моей хвастливой выходке, и не малое усилие мне пришлось сделать над собой, чтобы не повернуть назад, представив, какими глазами посмотрят на меня женщины, вероятно, уже собравшиеся и вышедшие на крыльцо. Уступить благоразумию, извиниться за свою горячность для меня равнялось большим падением, чем страх перед таинственной пустотой, стоявшей на отшибе бани, и я шел, скользя по лункам, оставшимся на голом огороде от выкопанной картошки, то и дело теряя невидимую тропинку, проложенную к бане по меже, разделяющей хозяйский и соседский огороды.

Глаза, мало-помалу обвыкшие в этой сажевой черноте, уловили едва проступающий силуэт бани, и сердце зачастило, напряглось дыхание. А что, если все то, о чем поговаривают люди, действительно существует? Что тогда? Представилось, как нечто неуловимое станет хватать меня со всех сторон, а возможно, сразу вопьется в шею, горло, и по спине судорогой скользнул холодок. Но и другое нечто, неощутимо – упрямое, неосознанное толкало меня вперед, и уже на подходе к темной сутулой бане мне показалось, что совсем близко, сзади меня, кто-то тяжеловато дышит или сопит. Но шею будто скобой скрепили – не оглянуться. Спина жестко застыла, и у самых дверей баньки, к которым наклонно спускалась тропинка, я едва нашел силы остановиться. Вроде бы с неким шумом в голове порхнули из напряженного сознания жуткие мысли, неотвратная обреченность прояснила мозг, обострила восприятие. Я не только различил дощатые двери и ручку на них, но и почувствовал запах гари, сухого березового листа, влаги и даже мыла, и до каждой клеточки ощутил свое напряженное тело. Сапоги заскользили вниз, к самым дверям, и снова почудилось, что кто-то легонько подтолкнул меня к ним с тяжеловатым печальным вздохом, и почти лбом ткнувшись в шершавые доски, я рванул на себя ручку, словно бросаясь в омут. Так сжалось сердце и перехватило дух.