Книга Россия: народ и империя - Джеффри Хоскинг

Одним из ключевых пунктов столыпинской программы было введение земств в западных губерниях, в том регионе, откуда он вышел сам. Эго губернии, полученные в результате первого раздела Польши в 1772 году, населенные украинскими, белорусскими и литовскими крестьянами, польскими землевладельцами и смешанным городским населением с большим числом евреев. Подобное этническое смешение, особенно преобладание поляков в сельской местности, удержали реформаторов 1860-х годов от учреждения там выборного местного самоуправления. Теперь, предлагая более демократическую избирательную систему, Столыпин хотел усилить политический вес крестьян и сократить польское влияние. Но и при этом избирательный закон, представленный премьер-министром, предусматривал сложную систему этнических курий, рассчитанную на то, чтобы не допустить победы поляков.

Октябристы и умеренные правые поддержали Столыпина, и его законопроект прошел Думу. Но в Госсовете он наткнулся на крепкий блок помещиков, преисполненных решимости защищать традиционную гегемонию дворянства, даже при том, что в данном случае от этого выигрывали поляки. Они справедливо рассматривали западные земства как первый шаг к введению подобного, более демократизированного местного самоуправления в остальной империи. Некоторые члены Госсовета также воспринимали всю концепцию этнических курий как пагубную, а князь А. Д. Оболенский назвал ее «нарушением принципа единой имперской национальности».

Однако главная причина, почему Госсовет отверг законопроект, заключалась в том, что против этого не возражал император. При этом члены Госсовета руководствовались не характером законопроекта, а желанием приуменьшить влияние Столыпина, единого кабинета и Думы, и в значительной степени восстановить господство двора и самодержавного императора.

Приостановив на три дня деятельность обеих палат, Столыпин с помощью этой уловки провел свой закон в соответствие со статьей 87 о чрезвычайных указах. Такое вопиющее нарушение духа — если не буквы — Основного Закона стоило премьер-министру потери большинства сторонников в Думе, и после этого Столыпин остался изолированной фигурой, лишенной надежной политической поддержки. Его судьба дает основание предположить — любой решительный реформатор в России того времени неизбежно должен был нажить себе столько врагов, что его положение стало невозможным. Как сказал бывший союзник Столыпина, А. И. Гучков: «Он умер политически задолго до своей физической смерти». Убийство Столыпина, однако, не имело отношения к думским событиям: премьер-министра застрелил 1 сентября 1911 года бывший революционер, ставший агентом полиции и захотевший реабилитироваться перед своими бывшими товарищами. Столыпин стал жертвой яда, проникшего в государственное тело задолго до его премьерства.

Хотя Николай II был благодарен Столыпину за подавление революции, но к 1911 году пришел к убеждению, что глава правительства представляет серьезную угрозу его самодержавной власти. Со своей стороны, Столыпин последовательно защищал монархию, соглашаясь, что только монархия единственная может «спасти Россию и… направить ее по пути порядка».

Николай II видел свои отношения с народами империи совсем иначе, чем представлял себе Столыпин, хотя исходил из той же предпосылки, что государство и народ опасно отчуждены друг от друга. Царь приписывал эту отчужденность росту безответственной и своекорыстной бюрократии, препятствовавшей прямому контакту царя с собственными подданными. Другими словами, император в глубине души был старомодным славянофилом. Своего сына Николай назвал Алексеем в честь величайшего царя XVII века, золотого — по его мнению — века монархической солидарности, и на всем протяжении правления пытался воссоздать личные и религиозные связи с народом.

Подобно многим своим предшественникам, Николай II верил, что такого единения лучше всего можно достичь через церковь и армию, чувствовал себя счастливым, проводя войсковые смотры и наблюдая за парадами. Как заметил один из биографов: «Этические воззрения царя можно сравнить с воззрениями благородного, хотя и простодушного гвардейского офицера. Он высоко ставил патриотизм и долг. Интриги, амбиции, зависть и мелочность политического мира отвращали его».

Для того чтобы воссоздать тот мир, к которому он так стремился, Николай II возродил религиозные церемонии, наподобие захоронения святого Серафима Саровского. Святой Серафим был старцем-аскетом, жившим в начале XIX века, дававшим духовные советы и исцелявшим больных.

В 1903 году около трехсот тысяч человек собрались у отдаленного монастыря в Тамбовской губернии, чтобы посмотреть, как царь вносит в церковь гроб старца. Один из присутствовавших так описал эту сцену: «Наполнивший монастырскую ограду народ стоял в благоговейном молчании; у всех в руках горящие свечи… Тут был в буквальном смысле стан паломников. Среди масс народа стояли телеги и разных видов повозки… Из разных мест доносилось пение… Не видя поющих, можно было подумать, что звуки пения несутся с самого неба…»

Именно такую атмосферу любил Николай II, именно такая атмосфера убеждала императора — он заодно с «настоящим» народом.

Но в канонизации Серафима была еще одна сторона. По настоянию Николая канонизация проводилась поспешно, с нарушением обычных, весьма долгих процедур, необходимых Синоду, чтобы убедиться, что святым объявляется действительно достойный кандидат. Уступая его требованиям, сама церковь поставила себя в унизительное положение и показала свою зависимость от власти. Кроме того, церемония оказалась недостаточно подготовленной и продуманной, ведь многие паломники из простого люда не были допущены, тогда как придворные и знать, прибывшие в роскошных каретах, занимали специально забронированные места. В целом, при всем внешнем блеске, канонизация подчеркнула покорность церкви и глубину социального раскола.

Для усиления преданности допетровскому религиозному наследию императорская чета каждую Пасху проводила в Московском Кремле. Николай верил, что крестьяне и простые люди в провинции, далекие от дурных влияний Петербурга, поддерживают своего императора, верны ему, и для укрепления связи с народом предпринимал путешествия по провинциальной России. После празднования трехсотлетней годовщины битвы под Полтавой Николай рассказывал французскому военному атташе об энтузиазме, сопутствовавшем церемонии: «Мы уже не были в Санкт-Петербурге, и никто не мог сказать, что русские люди не любят своего императора».

Отчасти по этой причине императорская чета так привязалась к soi-disant[14] «святому человеку», Григорию Распутину. Распутин — простой сибирский крестьянин, добившийся доступа к царю и царице, несмотря на сопротивление придворных и официальных лиц. Николай считал, что через Распутина поддерживает связь с простыми русскими верующими. Одному из придворных, высказавшему сомнения в сути характера Распутина, царь ответил: «… Он хороший, простой, религиозный русский человек. В минуты сомнений и душевной тревоги я люблю с ним беседовать, и после такой беседы мне всегда на душе делается легко и спокойно».

На взгляд Николая II, появление Думы и Совета Министров усугубило отчужденность царя от простых людей, так как они стали лишь трибунами для дальнейших интриг и представляли собой альтернативные центры власти, ослаблявшие его влияние на ход дел. Дума и Совет Министров начали воплощать государство и нацию как отдельно от личности монарха. Все это печалило и огорчало императора, подталкивало его к поддержке политических сил, желавших ослабления Думы и кабинета. Отсюда и поддержка царем интриганов в Государственном Совете.