Книга Унесенные за горизонт - Раиса Кузнецова

Я выбрал более легкий для себя, да и для тебя, путь ― поддерживал в тебе неверное обо мне представление ― вначале я думал постепенно прояснить тебе все, но... добрыми намерениями дорога в ад вымощена ― я запутался, ложь следовала за ложью, обман за обманом ― я катился все быстрее и быстрее по наклонной плоскости, увлекая за собой и тебя.

Но есть и была правда в моих словах ― я действительно сделал изобретение, и изобретение ценное и важное, даже не одно, а два. Я действительно написал сценарии (да ты это сама знаешь) и был уверен, что они будут поставлены. Ты можешь пойти к председателю Осовиахима на Никольской, и он тебе скажет, что действительно сценарий был принят к постановке. То же было и на 1-ой кинофабрике. Я знал, что получу деньги из Осовиахима и за изобретение из Древтреста ― а из этого вытекал мой образ действия.

Да я и получил бы деньги, но получил бы, благодаря оттяжкам и волоките, слишком поздно ― поздно для нас (к сожалению, об этих задержках узнал, когда уже был запутан до максимума).

Может быть, и лучше было бы рассказать тебе всю правду еще тогда, но у меня не поворачивался язык, а главное, моя любовь к тебе ширилась и увеличивалась с каждым днем, и правдой была моя любовь.

Знаешь, так много хочется сказать тебе, что всего не уложишь на бумаге.

Меня судили ― я получил 3,5 года лишения свободы и еще долго, очень долго буду под замком.

Много воды утечет за это время, много людей на своем пути встретишь ты.

Слишком сильным испытаниям подвергал я твою любовь ко мне, так что вряд ли что-либо кроме презрения, а в лучшем случае жалости, осталось в твоем сердце.

Каждый ― кузнец своего счастья, свое счастье ― тебя ― я потерял, и потерял безвозвратно.

И может быть, теперь или скоро ты встретишь другого человека, полюбишь его и рука об руку с ним пройдешь свой жизненный путь. Мне остается только всем сердцем, всей душой пожелать тебе счастья с твоим избранником ― надеюсь, что еще раз тебе не придется испытывать таких ударов и потрясений, какие нанес я тебе.

На моем пути было много женщин, но ни одну я не любил ― настоящая любовь приходит только раз, ― и для меня она пришла в твоем лице.

Тебя я любил, люблю и буду любить. Но слова любви, слова нежные и баюкающие, может произносить свободный человек, а не человек, навсегда выкинутый из жизни. Такой человек, как я, не может ждать к себе любви и нежности и вряд ли может мечтать даже о сочувствии и дружбе.

Если ты захочешь набросать несколько строк ― хотя бы сухих и суровых, ― я буду рад, т.к. этим самым я узнаю, что ты прочла и не уничтожила мое письмо. Человеку, потерявшему все ― и свободу, и любимую женщину, и честь, ― терять нечего, нечего ему и лгать. Я думаю, что ты понимаешь это и поверишь всему написанному мною.

С тобой я хотел найти покой, любовь и счастье ― судьба решила иначе. И к тяжелым переживаниям, к тяжелой жизни в тюрьме лишней тяжестью ложится на душу сознание, что многое, если не все, потеряно по собственной вине.

Медленно тянутся дни в тюрьме, еще медленнее будут ползти они теперь для меня в ожидании неизвестного дня, когда придет от тебя письмо (если оно вообще будет). Пиши лучше заказным.

Еще раз желаю когда-то моей Рае счастливой жизни, любимого и любящего мужа, покоя и уюта семьи.

Если разрешишь ― крепко целую тебя. Игорь

Мой адрес. Ленинград, Выборгская стор. Арсенальная наб. д.5, Изолятор Спец/назн. Срочно-заключ. Винаверу Игорю Андр.

Письмо 2 (июнь 1929)

Ленинград, 12/VI- 1929 г. Дом заключения.

Милая Рая!

Редко в тюрьме бывают такие неожиданности, как получение письма от тебя. Я думал, что отсутствие ответа от тебя ― это конец переписки, ― и рад, что это не так.

Легче стало на душе, когда прочел твои слова о возрожденной жизни, о появившейся цели, к которой ты стремишься, о работе, которой ты, как видно, увлекаешься. Бесконечно рад, что миновала у тебя полоса апатии и отчаяния.

Если мои письма обидели тебя, прости ― у меня не было желания огорчить тебя. Но слишком больно было видеть такое полное и холодное недоверие, почти вражду, звучащую в твоем письме ― хотя права и ты, высказывая недоверие, ты на это имеешь право.

В отличие от философов-циников некоторые немецкие философы ударились в сентиментальный подход к жизни, и хотя в наш суровый, холодный век мы с улыбкой смотрим на проявление сентиментальности ― сами мы, если только искренне, по-настоящему любим, сентиментальны в проявлении любви, некоторые из нас больше, другие меньше ― это дело характера, взглядов и техники. Некоторые в проявлениях любви бурны и откровенны, другие ― молчаливей, любят замкнуто и тихо, но каждый искренен в своем чувстве.

Слишком сильно мое чувство к тебе, чтобы я мог холодно и абстрактно говорить и писать о нем ― и если я был сентиментален, то ты, как женщина, должна была почувствовать, почему это так.

Не из скрытности я умалчивал о своей жизни ― я боялся снова натолкнуться на недоверие, пусть законное, но все же обидное, да и слишком монотонная и однообразная жизнь в тюрьме, слишком мало перемен, чтобы можно было сообщить что-то новое.

По-старому работаю на ящичной фабрике тюрьмы старшим (мастером). Получаю 75 копеек в день, из которых 50 коп. откладывают в неприкосновенный фонд до моего освобождения.

Свободное время посвящаю занятиям немецким языком (у нас здесь есть группа в 7 человек), много работаю по физике и литературе ― пишу и читаю.

Окно камеры выходит на Финляндскую жел. дор., и когда видим проносящиеся поезда, переполненные публикой, стремящейся на дачу, на берег моря, ― больно сжимается сердце.

Погода чудная, да толку в ней мало, так как прогулка у нас один час, а остальное время либо в душной камере, либо в пыли фабрики.

Получаем газеты, слушаем радио («Хриплоговоритель»), так что не совсем отрезаны от мира.

Медленно, медленно тянется время, и очень большим кажется оставшийся срок.

Убивает полное незнание будущего, гнетет сознание того, что ты не человек, а пешка в руках других ― холодных, казенных людей.

Вот сейчас ночь ― вернувшись в камеру с работы на фабрике, я пишу это письмо и не уверен, что следующую ночь буду ночевать в этой камере или даже в этой тюрьме. Утром в любой день могут войти, приказать собирать вещи и готовиться на отправку ― может быть, очень далеко, на север, восток или еще куда подальше.

Сейчас еще, например, спокоен каждый ― но через месяц после заседания Распределительной комиссии опять могут быть различные отправки и перетасовки.

Тяжело и общество, в котором приходится жить и работать, ― мало уму, еще меньше сердцу может оно дать. Воры- рецидивисты и другая подобная публика представлена у нас очень полно и красочно.