Книга Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память - Андрей Кручинин

Выспренность и многословие Атамана могут возбудить сомнения в его искренности и достоверности излагаемых фактов, однако существует и немало других свидетельств, подтверждающих правоту Калмыкова. Посмотрим хотя бы на телеграммы Сукина в Париж: «… Нежелание американских войск вступать в борьбу с большевиками делает непонятным их дальнейшее здесь пребывание. Правда, отказ подавлять восстания ими зачастую мотивируется отсутствием будто бы чисто большевистских выступлений, вместо которых они усматривают “народные волнения”. Однако задача поддержания порядка, казалось бы, требует подавления всякого мятежа. С другой стороны… падение дисциплины в американских отрядах и развивающиеся чувства взаимного недоброжелательства к русским создают натянутость, которая оценивается нами как явление, вредящее нашим политическим отношениям с Америкой» (18 апреля 1919 года); «Верховный Правитель указывает на невозможность оставления американских войск в Сибири, поскольку последним не будет дано инструкций открыто признать большевиков общим врагом, о чем должно быть гласно заявлено без всяких недомолвок» (10 мая); «Положение становится все более натянутым. Распущенность и деморализация американских войск не оставляют сомнений…» (14 мая). Неудивительно, что когда Грэвс пожелал принять под свой контроль железную дорогу от Верхнеудинска до Байкала (со стратегическими «кругобайкальскими тоннелями»), Колчак решительно восстал против таких притязаний. Согласно дневнику Вологодского, на совещании 17 мая «И.И.Сукин высказался в том смысле, что не следует доводить дело до конфликта и лучше уступить ген[ералу] Грэвсу в его требованиях (на этом же телеграммой от 14 мая настаивал генерал Хорват. – А.К.). Но Верх[овный] Правитель остался непреклонен, считая, во-первых, такое требование американцев унижением национального достоинства русских, а с другой стороны, опасаясь, что американские войска в районе своей охраны будут только культивировать большевизм, что они пытались делать уже во Владивостоке». Примерно в эти же дни была составлена сводка данных о деятельности американцев, которая пестрит вопиющими фактами:

«Представителями американской дипломатии и командования неоднократно делались заявления о невмешательстве Америки во внутренние дела России, о невозможности послать свои войска на подавление антиправительственных банд или, как они выражаются, “русских отрядов”. И действительно, по отношению к подавлению большевиков эти заверения строго соблюдались…

… Невмешательство оказалось весьма условным и с явной тенденцией в пользу большевиков. Особенно ярко это сказалось в истории бунта в калмыковском отряде. Оно выразилось в покровительстве бунтовщикам, в участии американских солдат в самом бунте, попытке разоружить артиллерию Калмыкова; желании освободить арестованного русскими офицерами главаря бунта Шлыгина, арестовать которого удалось лишь благодаря находчивости русского офицера Клока, загородившего дорогу американцам с ручной гранатой в руке…

Далее экспедиционным отрядом Иконникова в Пирятино были задержаны американский офицер Эйхетбергер [127], два солдата и военный врач, навлекшие на себя основательное подозрение в содействии большевикам (после окончания войны эти подозрения были подтверждены советскими авторами. – А.К.)…

В Шкотовском же районе среди попавших в плен красных оказался солдат американской службы, задержанный с оружием в руках…

В годовщину революции рабочие просили управляющего рудниками разрешить им манифестацию и, получив отказ, обратились в американский штаб. С разрешения американцев манифестация состоялась со знаменами, на которых красовались надписи: “Да здравствует Советская Федеративная Республика!” Во главе манифестации шел полковник американского штаба со своим адъютантом…»

«Невмешательство» по генералу Грэвсу хорошо иллюстрируется и его отказом пропустить в Сибирь американские поставки, в том числе четырнадцать тысяч винтовок, уже оплаченных русским золотом, «пока Колчак не примет решительных мер к обузданию Семенова и Калмыкова». Не считая себя вправе воевать с партизанами, которые выступали против союзного Америке Российского Правительства, американский командующий, видимо, не считал вмешательством в русские дела нападки на должностных лиц, утвержденных тем же Правительством, и захват воинских грузов, в сущности, Америке уже не принадлежавших. Сделано это было в разгар боев между Ишимом и Тоболом, и английский представитель совершенно справедливо отмечал, что американцы «всячески стремятся создать Омскому правительству максимум затруднений в то время, когда оно больше всего нуждается в поддержке».

Англичане в тот момент вообще проявляли себя более надежными союзниками, но их влияние в Сибири было довольно невелико, да и официальный Лондон вовсе не считал себя обязанным разделять настроения генерала Нокса, писавшего еще в январе 1919 года: «Я признаю, что всем сердцем симпатизирую Колчаку, более мужественному и искренне патриотичному, чем кто-либо другой в Сибири. Его трудная миссия почти невыполнима из-за эгоизма японцев, тщеславия французов и безразличия остальных союзников». На общем фоне ярким контрастом виделись действия офицеров и солдат британской морской пехоты, добровольно отправившихся на фронт и сражавшихся в составе русской Речной боевой флотилии адмирала Смирнова (последний совмещал командование с постом морского министра): Колчак благодарил «всех офицеров и команды вооруженных судов “Кент” и “Суффолк”» специальным приказом. Впрочем, незадолго до падения Омска местные политиканы как будто нарочно делали все, чтобы разрушить и этот зыбкий союз.

Из Европы доходили смутные слухи о формировании в Берлине какого-то «Западно-Русского Правительства» и о действиях в Прибалтике русско-немецких отрядов (ими командовал уже знакомый нам Бермондт) – и в этой ситуации омские политические журналисты не нашли ничего лучшего, как «пугать» союзников по Антанте перспективой будущего альянса с Германией. Подобная игра (считать ее блефом или нет) была бы допустимой лишь в том случае, если бы Россия занимала достаточно сильную позицию; в ситуации же, когда исход борьбы в значительной степени зависел от союзнических поставок, такая «политическая интрига» оказывалась неумной и бессмысленной. Как вспоминает Гинс, «Нокс был взволнован и приехал спрашивать, правда ли, что в Омске процветает германофильство». Еще большее волнение и недовольство должен был проявить генерал Жанен: обратим внимание, что его отец происходил из Лотарингии, а мать из Эльзаса – областей, отторгнутых от Франции в результате Франко-Прусской войны, когда будущему генералу было девять лет. Такое происхождение, вкупе с успешной карьерой во французской армии, кажется сильным аргументом в пользу крайней германофобии Жанена, а потому слухи, вылетавшие из омских околополитических кругов, должны были еще сильнее настроить его против Колчака.

Сам же адмирал, хотя Гинс и приписывает ему «какое-то отчаяние» в голосе при обсуждении вопроса о внешнеполитической ориентации, занимал вполне здравую и уравновешенную позицию. Не считая «Западно-Русский» кабинет и русско-немецкие отряды в Прибалтике чем-то самостоятельным и справедливо связывая их с общею линией германской политики в отношении России, Верховный Правитель на совещании 18 октября говорил: «Нам слишком мало известно о том, что творится в Германии, даже нельзя сказать, находимся ли в состоянии войны с Германией. Фактически мы с ней не воюем, формально мы с ней мира не заключали после того, как мы отреклись от Брест-литовского мира…» В отличие от точки зрения некоторых членов Совета министров, позиция Колчака отличалась скорее неприязнью к немцам (он и события в Прибалтике был склонен считать «обычной германской провокацией»); но узнали ли об этом представители союзников и насколько они в это поверили – сказать трудно, а ведь именно союзникам предстояло сыграть решающую роль в трагедии, развернувшейся вслед за оставлением Омска.