Книга Русский Лондон - Сергей Романюк

Я не знал, где мне преклонить свою голову в обширном Лондоне, но ехал спокойно, весело; смотрел и ничего не думал. Обыкновенное следствие путешествия и переездов из земли в землю! Человек привыкает к неизвестности, страшной для домоседов. Здесь есть люди: я найду себе место, найду знакомстве и приятности – вот чувство, которое делает его беззаботным гражданином вселенной!

Наконец карета наша остановилась; товарищи мой выпрыгнули и скрылись. Тут вспомнил я, что и мне надлежало итти куда нибудь с своим чемоданом – куда же? Однажды, всходя в Парижской Отели своей на лестницу, поднял я карточку, на которой было написано: Г. Ромели в Лондоне, на улице Пель-Мель, в 208 нумере, имеет комнаты для иностранцев. Карточка сохранилась в моей записной книжке, и друг ваш отправился к Г-ну Ромели. Вспомните анекдот, что один Француз, умирая, велел позвать к себе обыкновенного духовника своего; но посланный возвратился с ответом, что духовника его уже лет двадцать нет на свете. Со мною случилось подобное. Г. Ромели скончался за 15 лет до моего приезда в Лондон!.. Надлежало искать другого пристанища: мне отвели уголок в одном Французском трактире. «Комната не велика (сказал хозяин), и занята молодым Эмигрантом; но он добрый человек, и согласится разделить ее с вами». Товарища моего не было дома; в горнице не нашел я ничего, кроме постели, гитары, карт и… a black pair of silk breeches[349]. С которыми отправился Йорик во Францию, как известно.. В ту же минуту явился Английской парикмахер, толстый флегматик, который изрезал мне щеки тупою бритвою, намазал голову сапом и напудрил мукою… я уже не в Париже, где кисть искусного, веселого Ролета[350] подобно Зефиру навевала на мою голову белейший ароматный иней! На мои жалобы: ты меня режешь, помада твоя пахнет салом, из пудры твоей хорошо только печь сухари, Англичанин отвечал с сердцем: I dont understand you, Sir; я вас не разумею! И большой человек не есть ли ребенок? Безделица веселит, безделица огорчает его: толстой Лондонской парикмахер грубостью своею как облаком затмил мою душу. Надевая на себя Парижской фрак, я вздохнул о Париже, и вышел из дому в задумчивости, которая однакожь в минуту рассеялась видом прекраснейшей иллюминации… Едва только закатилось солнце, а все фонари на улицах были уже засвечены; их здесь тысячи, один подле другова, и куда ни взглянешь, везде перспектива огней, которые вдали кажутся вам огненною, беспрерывною нитью, протянутою в воздухе. Я ничего подобного не видывал, и не дивлюсь ошибке одного Немецкого Принца, который, въехав в Лондон ночью и видя яркое освещение улиц, подумал, что город иллюминован для его приезда. Английская нация любит свет, и дает Правительству миллионы, чтобы заменять естественное солнце искусственным. Разительное доказательство народного богатства! Французское Министерство давало пенсии на лунной свет; гордый Британец смеется, звучит в кармане гинеями, и велит Питту[351] зажигать фонари засветло…

Кто скажет вам: шумный Лондон! тот, будьте уверены, никогда не видал его. Многолюден, правда; но тих удивительным образом, не только в сравнении с Парижем, но даже и с Москвою. Кажется, будто здесь люди или со сна не разгулялись, или чрезмерно устали от деятельности, и спешат отдыхать. Естьли бы от времени до времени стук карет не потрясал нерв вашего слуха, то вы, ходя по здешним улицам, могли бы вообразить, что у вас залегли уши. Я входил в разные кофейные домы: двадцать, тридцать человек сидят в глубоком молчании, читают газеты, пьют красное Португальское вино; и хорошо естьли в 10 минут услышите два слова – какия же? уouг health, gentleman! ваше здоровье! Мудрено ли, что Англичане славятся глубокомыслием в Философии? они имеют время думать. Мудрено ли, что Ораторы их в Парламенте заговорив не умеют кончить? им наскучило молчать дома и в публике.

Спокойствие моих ушей давало полную свободу глазам моим заниматься наружностию предметов, особливо лицами. Женщины и в Лондоне очень хороши, одеваются просто и мило; все без пудры, без румян, в шляпках, выдуманных Грациями. Оне ходят как летают; за иною два лакея с трудом успевают бежать. Маленькия ножки, выставляясь из-под кисейной юбки, едва касаются до камней троттуара; на белом корсете развевается Ост-Индская Шаль; и на Шаль, из-под шляпки, падают светлые локоны. Англичанки по большой части белокуры; но самыя лучшия из них темноволосыя. Так мне показалось; а я, право, смотрел на них с большим вниманием! Взглядывал и на Англичан, которых лица можно разделить на три рода: на угрюмыя, добродушный и зверския. Клянусь вам, что нигде не случалось мне видеть столько последних, как здесь. Я уверился, что Гогард[352] писал с Натуры. Правда, что такия гнусныя физиогномии встречаются только в низкой черни Лондонского народа; но столь многообразны, живы и разительны, что десяти Лафатеров[353] не достало бы для описания всех дурных качеств, ими изображаемых. Франтов видел я здесь гораздо более, нежели в Париже. Шляпа сахарною головою, густо-насаленные волосы и виски до самых плеч, толстой галстук, в котором погребена вся нижняя часть лица, разинутый рот, обе руки в карманах, и самая непристойная походка: вот их общий приметы! Не думаю, чтобы из тысячи подобных людей вышел один хороший Член Парламента. Борк, Фокс, Шеридан, Питт, в молодости своей верно не бегали по улицам разинями.

Скажите, друзья мои, нашему П.[354], обожателю Англичан, чтоб он тотчас заказал себе дюжину синих фраков: это любимый цвет их. Из 50 человек, которые встретятся вам на Лондонской улице, по крайней мере двадцать увидите в синих кафтанах. Таким важным замечанием могу кончить письмо свое; остальныя наблюдения поберегу для следующих. Скажу только, что я с великим трудом нашел свою Таверну, Лондонския улицы все одна на другую похожи; надобно было спрашивать, а я дурно выговаривал имя своей, и не прежде одиннадцати часов возвратился к любезному моему… чемодану.

Лондон, Июля… 1790.

Я не видал еще никого в Лондоне; не успел взять денег у Банкира, но успел слышать в Вестминстерском Аббатстве Генделеву Ораторию, Мессию, отдав за вход последнюю гинею свою.

Оратория разделяется на три части; после каждой музыканты отдыхали, а слушатели, пользуясь тем временем, завтракали. Я был в ложе с одним купеческим семейством. Меня посадили на лучшем месте и кормили пирогами, но нимало не думали занимать разговором. Лишь только Король[355] с Фамилиею вошел в ложу свою, один из моих товарищей ударил меня по плечу и сказал: «вот наш добрый Джордж с добрыми детьми своими! Я нарочно наклонюсь, чтобы вы могли лучше видеть их». Это мне очень полюбилось, и полюбилось бы еще более, естьли бы он не так сильно ударил меня по плечу. – Вот другой случай: к нам вошла женщина с аффишами, и втерла мне в руки листочек, для того, чтобы взять с меня 6 пенсов. Старший из фамилии выдернул его у меня с сердцем и бросил женщине, говоря: «ему не надобно; ты хочешь отнять у него деньги; это стыдно. Он иностранец, и не умеет отговориться». Хорошо, подумал я: но для чего ты, господин Британец, вырвал листок с такою грубостию? для чего задел меня им по носу?