Книга Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

Уединённый домик в горах, там, где весь Тифлис лежит как на ладони. Видно всё: ущелье, змеящаяся Кура, необозримое множество домов. Издали кажется, что улиц совсем нет, дома лепятся один к другому. Дверь не заперта. С того мгновенья, как увидел это скромное жилище, Сергей будто попал в иную реальность. Казалось, что он переступил порог вечности. Слышался монотонный, глубокий звук грузинской песни. Он падал в сердце помимо воли, освобождал ум от всякой суеты. Эти стены всегда тут были, от начала времён, как шумная Кура, как облака над головой… Вошли. Седобородый старик с гордой осанкой стоял посреди комнаты, в которой, кроме тахты, покрытой истёртым ковром, двух табуреток и стола, украшенного белыми цветами, ничего не было. Трое юношей внимали ему. Его звали Иетим Гурджи. Певец и поэт, он жил, как святой, не привязываясь ни к чему земному. Смотрел проникновенно и просто. Сергею вдруг вспомнился Блок, их первая встреча. Потому что этот человек тоже был над миром. Поклонился гостям и снова запел. Мальчики повторяли за ним тихо, заучивая текст песни. В его манерах сквозила благородная сдержанность, что также заставляло вспомнить автора «Незнакомки».

«Встреча двух поэтов – это встреча стали с кремнем. Она рождает свет и тепло!» – так по-восточному красиво и изысканно он выразил удовольствие видеть песенного брата. Попросил прочесть что-нибудь. Пусть он не знает русского – он поймёт!

Сергей склонил голову. Мысли были далеко, в Руси. Погружённость в песню народного певца будто открыла самое сокровенное в нём, самое главное. Он не мог прочесть иное, иначе. Грусть была в каждом звуке.

Есть одна хорошая песня у соловушки —Песня панихидная по моей головушке.Цвела – забубённая, росла – ножевая,А теперь вдруг свесилась, словно неживая…Я отцвел, не знаю где. В пьянстве, что ли? В славе ли?В молодости нравился, а теперь оставили…

Коля Вержбицкий не слышал ещё этих стихов. Хотелось встряхнуть друга: очнись! Так нельзя! Что ж сделать, чтоб ему помочь?

Иетим слушал, опустив голову. Когда Сергей умолк, распахнул дверь на простор, сказал: «Не надо печали! Посмотри, как хорошо на свете!» Последние солнечные лучи пронизывали прозрачный воздух. Они были, словно расплавленное золото. Хотелось их вдохнуть и удержать в сердце. Всё, чего они касались, превращалось в сияние. Кое-где внизу уже зажигались огни в домах, им вторили нарождающиеся звёзды, будто отражая огни людских домов. Высоко в небе парили птицы, облака медленно уплывали в завтра.

Просто поэты были очень разными. Иетим смотрел вокруг распахнутыми глазами ребёнка, его песня – вовне, в мир. Для себя ничего он не оставлял в этой чудесной картине, которую видел. Лишь маленький угол на краю бытия, скромный кров, просто от дождя и ветра, и песни, песни. У Сергея весь мир был внутри, всё окружающее он видит через свою историю, свою боль. Мир его личности глубоко символичен: он клён, то «вовсю зеленый», то опавший. В природу он силой воображения вдыхает человеческую суть. Любит деревья и травы настоящей, чистой любовью. Такой, которой он никогда не смог бы полюбить людей. Людское желание вызывает у него отвращение. «Собачья свора». А природа – синяя – от Бога.

Уж и берёза!Чудная… А груди…Таких грудейУ женщин не найдёшь.

Когда-то Исида сказала о нём: «Он меня любит. Но он ангел. Он любит так, как умеет любить ангел». Она имела в виду, что его любовь высока и светла, как северное сияние. И так же холодна. В ней нет похоти, он разделяет плотское и духовное. Она помнила, что он ненавидел её за горячий нрав, за сумасшедшую страсть. И, увы, в его любви мало простого тепла. Ведь он – ангел.

Далеко внизу разносилась счастливая песня гуляющих, подвыпивших людей. Иетим, глядя на них с улыбкой, заметил: «Всякая песня годится, лишь бы она шла от души». Рассказал легенду про царя Давида. Будто бы тот хвастался, что его песни угоднее Богу, чем другие. Бог ответил: «Любая лягушка в болоте поёт лучше тебя! Посмотри, как она старается, чтобы мне угодить!» Легенда Сергею очень понравилась. Он и сам так думал.

Исиде казалось, что сердце разорвётся от обиды. Она дала концерт в «Блютнер-зал» в Берлине. Танцевать ей было тяжело. В один из моментов показалось, что ноги просто отказываются двигаться. Во всяком случае, она была не в силах передать то, что рождала в ней музыка. Прижав руки к груди, обращалась к залу. Сердце её сжималось от тоски. Она думала, что ноги её не будет на этих подмостках. Все мечты рухнули. Теперь она ждёт признания той самой публики, от которой отреклась. «Россия! Только Россия!» Не от этого ли тело отказывается ей служить? Потому что это для них… Закончила она «Интернационалом», в красной тунике.

По случаю возвращения Исиды старинный приятель, богатый и беспечный, устроил прием. Всё, что ей хотелось, – напиться, как когда-то Сергею Александровичу, чтобы не видеть всех этих лиц. Это она и сделала. Лежала, расслабленная, на кушетке, пока вокруг неё шесть длинноногих американских девиц танцевали папуасский канкан. Ей было на них наплевать. Они кружили вокруг её кушетки, словно стая пёстрых птиц. Ничего хорошего не было в их движениях, всё сводилось лишь к показу прелестей тела. Она закрыла глаза, представляла, как безобразно выглядит на фоне этих красоток. Голова кружилась от вина и боли, но не двигалась, продолжая лежать, подперев голову рукой.

Наутро пресса вылила на Исиду поток грязи. Мордкин, танцовщик, бывший партнер Анны Павловой, – а она-то считала его другом! – сказал, что танцевать она не умеет, просто использует политику как предлог для появления на сцене. До профессионалов ей далеко. Она разрушила русский балет, ничего не дав ему взамен.

Но это была лишь затравка. Дальше на голову Исиды обрушилась лавина обвинений в большевизме. Она поняла, что карьера её окончена.

Пройдёт немного времени, и Баланчин отречётся от идей Сергея Дягилева в пользу неоклассицизма в танце. Исиду он оскорблял: «Я посчитал её ужасной. И не понимаю, когда говорят, что она – великая танцовщица. С моей точки зрения, это было совершенно немыслимо – захмелевшая толстая женщина час за часом катается, как свинья. А ведь, должно быть, в молодости она была красивой девушкой в соку!»

Всего три месяца отделяли её от России, но они казались ей вечностью. Те немногие деньги, что у неё были, давно растаяли. Она писала Мире, что нарвалась на мошенников, ей не заплатили ни гроша за её выступления. Но дело было куда серьёзнее. Её никто больше не хотел видеть… Большевичка! Исиде казалось, что на неё не просто повесили ярлык, его будто прибили гвоздями – намертво! Она пыталась въехать во Францию, но, увы, ей отказали в визе. Это ей-то, у которой была недвижимость в Париже и Нейи. Не будучи там, она не могла продать, сдать или заложить дома. Сесиль Сорель не откликалась. Исида пыталась обратиться ко всем своим добрым, старым друзьям, к любовникам и приятелям, однако очень скоро поняла, что у неё нет больше друзей. Ей отказали все. Когда она была богата, они с удовольствием жали ей руки, клялись в вечной любви и восхищались ею. С ужасом Исида поняла, что всё это был просто мираж. Ложь преследовала её повсюду. Ей врали нагло, не отзывались, уходили от ответа. Исида заметалась, судорожно перебирая в уме все варианты, кто мог бы ей помочь. К большому сожалению, все её мольбы словно терялись в бесконечности вселенной. Ни один человек не пришёл ей на выручку.