Книга Песнь о Трое - Колин Маккалоу

— Затем, — голос Синона свидетельствовал о том, что его терпение уже подходит к концу, — что будущей весной они вернутся!

— Если только, — я встал со стула, — конь не будет перевезен за наши стены.

— Это невозможно. — Синон привалился к борту колесницы и закрыл глаза. — Он слишком высокий.

— Это возможно! — воскликнул я. — Стража! Несите веревки, цепи, ведите мулов, быков и рабов. Сейчас раннее утро. Если мы начнем прямо сейчас, то сможем затащить зверя внутрь до наступления темноты.

— Нет, нет, нет! — заорал Лаокоон, лицо которого превратилось в маску ужаса. — Мой господин, нет! Разреши мне сначала хотя бы обратиться к Аполлону!

— Ступай и делай то, что считаешь нужным, — ответил я, отворачиваясь. — А мы тем временем начнем выполнять пророчество.

— Нет! — закричал мой сын Капис.

Но все остальные дружно проревели:

— Да!

На это потребовался почти весь день. Мы прикрепили веревки, усиленные цепями, спереди и с боков массивной бревенчатой платформы, впрягли мулов, быков и рабов; очень медленно деревянный конь тронулся по дороге. Тягостная, доводящая до отчаяния, сводящая с ума работа. Ни один ахеец — никто из племени человеческого! — не мог рассчитывать, что мы проявим такую настойчивость. На каждом повороте эту махину приходилось десятки раз двигать туда-сюда, чтобы удержать на булыжниках и не дать съехать на дерн, ибо колеса к платформе были просто прибиты гвоздями — ни одна ось не смогла бы выдержать вес этой громадины.

К полудню мы подтащили его к Скейским воротам, где смогли своими глазами убедиться в том, что его голова была на пять локтей выше, чем арочный переход над огромной деревянной дверью.

— Фимет, — обратился я к тому сыну, который больше всех ратовал за то, чтобы привезти коня внутрь, — скажи гарнизону, пусть несут кирки и молоты. Разбивайте арку.

На это ушло много времени. Камни, уложенные Посейдоном, воздвигателем стен, отказывались уступать ударам смертных, но мы крошили их обломок за обломком, пока над открытыми Скейскими воротами не появился большой зазор. Впряженные в коня животные и люди потянули за сплетенные с веревками цепи; мощная голова снова двинулась вперед. Пасть подвигалась все ближе и ближе. Я затаил дыхание, а потом предупреждающе крикнул, слишком поздно. Голова застряла. Мы высвободили ее рычагами, расширили зазор еще немного и попытались снова. Но она не проходила. Четыре раза застревала его прекрасная голова, прежде чем расстояние оказалось достаточным. А потом гигантский конь с тяжелым стоном прокатился сквозь Скейские ворота. Ха, Одиссей! Мы тебя провели!

Для полной уверенности я решил, что коня нужно протащить вверх по крутому склону и установить в сердце Трои — крепости. Для этого понадобилось вдвое больше тягловой силы и, как мне показалось, целая вечность, хотя горожане тоже приложили усилия. Над воротами крепости не было арки; коня просто протиснули внутрь.

Мы установили его навечно в зеленом дворике, посвященном Зевсу. Каменные плитки стонали и трескались под его огромным весом, колеса утонули в земле между осколками брусчатки, но замена палладию осталась стоять прямо. Теперь никакая сила в ойкумене не смогла бы сдвинуть его с места. Мы показали Афине Палладе, что достойны ее любви и уважения. Тогда же при всех я поклялся, что конь будет содержаться наилучшим образом и у его основания будет возведен алтарь. Троя была в безопасности. Весной царь Агамемнон не вернется с новой армией. А когда мы отправимся в Элладу, то соберем силы всей ойкумены и покорим ее.

Раздался безумный смех Кассандры, она выбежала из-за колоннады, волосы распущены, руки протянуты к нам. С воем, воплями и визгом она упала на землю и обхватила мои колени.

— Отец, увези его! Увези его из города! Оставь его там, где он был! Это вестник смерти!

Лаокоон мрачно закивал:

— Мой господин, знамения неблагоприятны. Я предложил Аполлону лань и трех голубок, но он всех их отверг. Этот конь предвещает нашему городу гибель.

— Я все видел. Отец говорит правду, — заявил старший из двух его сыновей, бледный и дрожащий от ужаса.

Фимет ринулся вперед, чтобы меня защитить: голоса вокруг зазвучали испуганно.

— Мой господин, пойдем со мной, — не терпящим возражений тоном сказал Лаокоон. — Подойди к большому жертвеннику и посмотри сам! Этот конь проклят! Разруби его на куски, сожги его, избавься от него!

Подгоняя сыновей перед собой, Лаокоон побежал к алтарю Зевса, намного обогнав мои старые ноги. Но, добравшись до мраморного помоста, он вдруг вскрикнул. Его сыновья запрыгали и завизжали. Когда подоспел стражник, он мешком лежал на земле и со стонами протягивал руки к корчившимся в муках сыновьям. Стражник тут же отскочил и повернул к нам лицо, искаженное ужасом.

— Господин, не приближайтесь! Здесь гадючье гнездо! Их покусали!

Я воздел руки к малиновым от заката глубинам небес.

— О Громовержец, мы получили твой знак! Ты сразил Лаокоона у нас на глазах за то, что он сквернословил о даре твоей дочери моему народу! Конь принесет нам благо! Этот конь — священен! Он вечно будет держать ахейцев в стороне от наших ворот!

Они были позади, десять лет войны с могущественным противником. Мы выжили и отстояли свою свободу. Геллеспонт и Понт Эвксинский снова были в наших руках. Крепость получит обратно свои золотые гвозди. А мы снова будем улыбаться.

Я вернулся в свой дворец и приказал устроить пир; отбросив последние опасения, мы все предались ликованию, словно рабы, отпущенные на волю. Взрывы смеха, пение, звон цимбал, бой барабанов, гул рогов и труб взмывали вверх из раскинувшихся медовыми сотами улочек под крепостью, а из самой крепости те же звуки стекали вниз. Троя была свободна! Десять лет, десять лет! Троя победила. Троя навеки прогнала Агамемнона со своих берегов.

Но для меня самым приятным зрелищем был Эней! Он не пошел смотреть на коня и оставался во дворце все время, пока мы трудились в поте лица. Однако он не мог уклониться от участия в пире, где сидел с каменным лицом и тусклым взглядом. Я победил, он проиграл. Еще была жива кровь Приама. Троей будут править мои потомки, а не потомки Энея.

Глава тридцать третья,
рассказанная Неоптолемом

Задолго до рассвета за нами закрыли потайной люк, и мы, ощущавшие тьму каждую ночь своей жизни, узнали, что такое настоящая тьма. Мои глаза раскрывались все шире и шире, силясь увидеть хоть что-нибудь, но ничего не было видно. Ничего. Я ослеп, погрузился в мир тьмы, осязаемый и невыносимый. День и ночь, подумал я, и это в лучшем случае. По меньшей мере день и ночь сидеть скрючившись на одном месте, без единого лучика света, без солнца, чтобы определить время, каждое мгновение — вечность, уши ловят каждое дыхание, которое звучит, как раскаты далекого грома.

Моя рука задела Одиссея, и я вздрогнул. Мои ноздри дрожали от запахов пота, мочи, испражнений и зловонного дыхания, несмотря на закрывающиеся ведра из шкур, которые Одиссей раздал по одному на каждых трех мужей. Теперь я понял, почему он так твердо на этом настаивал. Испачкаться в испражнениях было бы чересчур для любого из нас. Сто ослепших мужей — как некоторые выносят слепоту всю свою жизнь?