Книга Фараон - Карин Эссекс

А затем римляне схватили ее, и громкий голос — Клеопатра узнала голос Прокулея — выкрикнул приказ: убедиться, что больше нигде на ней не спрятано ни оружия, ни сосуда с ядом, ничего, что может быть использовано как орудие убийства.

— Великий полководец хочет, чтобы она осталась жива, — сказал он и добавил специально для Клеопатры: — Он желает получить возможность явить свое милосердие царице.

Клеопатра отказалась от сопротивления. Она не даст им повода использовать против нее силу. Гефестион и Хармиона принимали плен со стоицизмом старых бойцов. Ирас тихонько плакал, когда ему связывали руки, и не сводил глаз с тела Антония, не желая покидать его. Одежда Клеопатры превратилась в лохмотья, грудь была разодрана в кровь острыми ногтями, глаза распухли и покраснели от слез, но все же она твердо встретила взгляд Прокулея.

— Предупреждаю, не смейте глумиться над телом императора. Я еще дышу, и я заставлю вас поплатиться.

Тот пристыженно опустил глаза — Клеопатра надеялась, что ему неприятен обман, задуманный Октавианом. Однако в тот момент ей было куда важнее другое: что станется с бренным телом Антония? Теперь император уже не мог защитить себя, и Клеопатра должна была проследить, чтобы его похоронили должным образом. Некогда она точно так же спорила со своим отцом за право достойного погребения для Архелая, мужа Береники.

Проходя мимо смертного ложа Антония, Клеопатра заметила, что римские солдаты держатся чуть поодаль от него и один из них — быть может, кто-то из тех, кто некогда шел за Антонием в бой? — прикрыл ладонью рот, словно подавляя плач по своему полководцу, ставшему жертвой предательства.

— Граждане Александрии, встаньте.

Октавиан стоял на высоком помосте, возведенном для того, чтобы он мог обратиться к населению завоеванного города. Помост возвышался посреди большого гимнасия, где цари, царевичи и греческая знать на протяжении сотен лет упражнялись в физическом совершенствовании.

Перед завоевателем на коленях стоял объятый ужасом народ, моля о жизни, о милосердии, обо всем, что он мог пожелать даровать им. Октавиан быстро пристрастился к этому зрелищу, к выражению покорности со стороны огромного числа людей. И начал наслаждаться выражением облегчения на этих испуганных лицах, когда он объявлял, что жизни их ничто не угрожает, что им позволено разойтись по домам, жить своей жизнью и умереть в собственных постелях от глубокой старости.

— Люди Александрии, не нужно бояться. Я навестил гробницу Александра, чей гений положил начало этому великолепному городу и кого жители этого города и всего остального мира называют Великим. И я рад сказать, что этот город не менее велик, нежели его основатель. Я покорен очарованием Александрии. И потому освобождаю всех ее жителей от какой-либо вины за недавнюю войну между вашей царицей и Римской империей. Добро пожаловать в дружеские объятия Рима!

Подхалим Арий, который повсюду таскался следом за Октавианом с той самой минуты, когда тот вошел в ворота Александрии, начал аплодировать, побуждая остальных последовать его примеру. Философ встретил Октавиана у восточных Солнечных Врат, напомнил ему о своем положении в греческой школе, которую Октавиан посещал в юности, и вознес «наследнику Цезаря» небывалые хвалы за победу над «угнетателем Марком Антонием». А ведь Клеопатра наверняка немало заплатила Арию за обучение незаконного сына Цезаря! Арий так стремительно отрекся от царицы и ее наследников, что Октавиан мысленно отметил: наверняка сей философ точно так же поносил бы и его, если бы обстоятельства сложились иначе.

Потому завоеватель почти не обратил внимание на лобызание Арием его руки, а сразу же перешел к вопросу, на который мог ответить этот льстец философского склада: «Где Цезарь Младший?» Арий, вероятно предвидевший все вопросы Октавиана, ответил, что юный царь сейчас на пути в Индию вместе со своим наставником, Родоном, который, к счастью, служит Арию. «Замечательно, — ответил Октавиан. — Пошли Родону письмо с требованием вернуться. Напиши ему, что я подпал под чары царицы и теперь выполняю ее требование позволить мальчику занять трон».

И вот Арий заставил жителей Александрии бурно аплодировать неслыханному милосердию Октавиана. Тот решил не продолжать речь, а завершить ее на этой высокой ноте, прежде чем будет задан хоть один вопрос — прежде чем кто-нибудь, ошалев от благодушия завоевателя, спросит о судьбе их плененной царицы. Пусть довольствуются тем, что вернутся по домам, пусть обнимут своих близких и возблагодарят богов за милость Октавиана. Решение относительно царицы нужно принять быстро, пока ее подданные еще ошеломлены тем, что с них не спрашивают ответа за то, что они поддержали в войне Клеопатру.

Следующие несколько дней Октавиан занимался делами, заявляя о своих правах на город и осознавая свое влияние на народ Александрии. Из своего заточения во дворце Клеопатра прислала письмо, в котором умоляла похоронить Антония должным образом. Октавиан не желал никаких волнений со стороны солдат, перебежавших к нему от Антония (когда речь заходила об их бывшем командире, эти люди становились удивительно сентиментальными), и потому позволил это, не задумываясь ни о размахе замысла царицы, ни о преклонении перед покойным, которое так безоглядно проявили местные жители. Не боясь возмездия, они выстроились вдоль улиц, чтобы узреть похоронную процессию. Сам Октавиан, конечно же, не присутствовал на погребении своего врага, однако он получал отчеты от очевидцев, подтверждающих грандиозность зрелища.

Клеопатра приказала набальзамировать Антония по египетским обычаям. Он должен был быть похоронен в мавзолее, который она возвела для себя самой. Ее сокровища уже были извлечены оттуда людьми Октавиана и тщательно занесены в опись, и потому царица велела заново украсить помещение статуями и символами Диониса — божества, с которым ее народ отождествлял Антония.

Уже наступил вечер, а погребальная процессия еще не прошла. Октавиану сообщили, что она растянулась почти на милю и что возглавляют ее все жрецы Диониса. Жрецов сопровождали менады, которые колотили себя в грудь, выкрикивая имена Диониса и Антония. Сама Клеопатра, в кроваво-красных одеяниях Исиды, ехала на колеснице Антония. Колесницей правил неизвестный мужчина в маске Осириса. Даже побежденная, она не преминула представить глазам народа облик двух высших божеств Египта.

Арий поведал Октавиану о значении этого представления: Осирис был истинным и изначальным царем Египта, мужем Исиды. Этот бог погиб от руки собственного брата и был воскрешен Исидой. «Да, — промолвил в ответ Октавиан. — Мне понятно значение ее послания. Но вряд ли это все».

За колесницей следовал золотой саркофаг Антония, влекомый парой его любимых белых коней. Говорят, когда солдаты Антония видели этих императорских скакунов, то плакали, не скрывая слез. Словом, весь этот день был днем плача. Рыдающие александрийцы присоединялись к процессии и шли вслед за телом до самого мавзолея, стоящего у моря. Царица, по всем свидетельствам, была бледна как молоко, царственна, как истинный фараон, и не обронила ни слезинки, безупречно сыграв роль безмолвно скорбящей вдовы.

На следующий день после похорон посыпались требования: «Спаси царицу. Спаси царскую семью. Окажи милосердие царице. Вот деньги в обмен на жизнь царицы, на ее право и далее занимать трон, на безопасность ее детей». Во имя богов! Некоторые дураки присылали по две тысячи талантов за то, чтобы Октавиан не разбивал ее статуи, и утверждали, что Клеопатра была лишь куклой в руках Антония.