Книга Полуночные поцелуи - Жанин Бенедикт

следующем году, я покажу вам, что могу быть лучше и что я изменился, точно также, как вы показали нашей команде, что у вас получается.

Плечи миссис Сахнун заметно расслабляются. Тренер сосредотачивается на моем галстуке. Он старый, и узор дурацкий, но он мой любимый — он принадлежал моему отцу, а до него дедушке.

— Наконец-то, я хотел… — я колеблюсь впервые с тех пор, как начал свой монолог. Я более или менее следовал сценарию, который мы разработали с мамой, но я отклоняюсь, так сильно желая, чтобы моя искренность проявилась. Я знал, что сказал что-то не так, еще до того, как тренер поднял меня со стула напротив своего стола и вышвырнул из своего кабинета, и я искренне пожалел об этом, когда поговорил с Гретой. Но только недавно я смирился с тем, насколько сильно тренер этого не заслуживал.

Я выпрямляю спину и выпячиваю подбородок, чтобы заставить себя посмотреть ему в глаза. Стыд велит мне низко опустить голову, но я борюсь с ним.

— Вы замечательный отец, тренер.

Он закатывает глаза, и меня охватывает паника, пока я отчаянно пытаюсь сохранить неподдельную искренность, которую чувствую. Дело не в том, что я хочу, чтобы меня оправдали за то, что я сделал. Дело в том, что я хочу, чтобы он знал, насколько я серьезен.

— На самом деле, это так. Действительно хороший отец. И я знаю это, потому что Грета сказала мне, что вы такой, и она всегда защищает вас. Я не относился к вам с тем уважением, которого вы заслуживаете не только как отец, но и как личность. Когда я с-сказал… — я изо всех сил пытаюсь подобрать правильные слова. Вместо того, чтобы пробираться дальше, я делаю глубокий вдох и даю себе минуту собраться с мыслями, прежде чем продолжить. — То, что я сказал, исходило из места ненависти и отвращения. Я не имел права так отзываться о вашем сыне. Мне никогда не следовало даже думать об этом. Я был запятнан желанием причинить вам боль так сильно, что я…

У меня перехватывает дыхание, и унижение разогревает прохладу в моих венах. Теперь я ничего не могу поделать, но наклоняюсь вперед, чувствуя тяжесть своего поведения. Раскаяние комом встает у меня в горле и щиплет глаза. Я снова не нахожу слов, поэтому с последним выдохом я прохрипел:

— Я действительно это имел в виду, когда говорил, что мне жаль. Мне так жаль, тренер. И вам тоже, миссис Сахнун. Я знаю, вы оба очень любили своего сына, и мне жаль, что я когда-либо сомневался в этом.

Глаза миссис Сахнун блестят. Тренер остается невозмутимым, но я чувствую на себе его взгляд. Я преждевременно вздрагиваю, готовясь к заслуженной словесной трепке по поводу всего, что я сделал не так. В этом не было бы ничего нового.

Только этого не происходит. Когда он говорит, его тон небрежен, а не суров, и характер у него свободный, не готовый к нападению. Я удивленно поднимаю голову, чувствуя себя так, словно перенесся в другое измерение.

— Если ты начинаешь в следующем году, нам нужно будет поработать над твоими рефлексами. Дагер и другие тренеры по нападению говорили мне, что твои маневры уклонения отстают на две четверти секунды от твоего среднего показателя в прошлом году, и, если ты действительно хочешь произвести впечатление на генеральных менеджеров в «Комбайне» в следующем году, тебе придется сократить время реакции.

И вот оно. Я сажусь, и разговор продолжается, тренер болтает о моем будущем в команде, ведя себя так, как будто ничего не произошло. Это, как если бы я зашел на обычную проверку эффективности за чашкой чая. От него не слышно ни трогательного монолога, ни ласковых слов прощения и благодарности. Мы просто делаем то, что у нас получается лучше всего: говорим о футболе.

И хотя он ничего не говорит мне прямо, даже после того, как пообещал это своей жене, он предлагает наполнить мой стакан лимонадом, и это говорит о многом.

Немного позже я отправляю Дженнеру смс с просьбой приехать за мной, показывая эмодзи с поднятым большим пальцем в нашем онлайн-чате, чтобы показать, что все хорошо.

Открывается входная дверь, и знакомый, красивый голос начинает говорить со скоростью мили в минуту. Волосы на тыльной стороне моих рук немедленно встают дыбом, а мое сердце сбивается с ритма, мое тело более живое, чем когда-либо.

— Эй-йоу, где майонез? Я дома. Правда, ненадолго. Я здесь, чтобы одолжить кое-какие вещи и поесть, прежде чем мне придется уйти. Папа, мне нужен твой очиститель для листьев. Не спрашивай. Это для дурацкого художественного проекта, который задумала Элиза. Она ходит в Wine'n'Paint и думает, что она долбаный Моне. Я уже проверила гараж и не увидела его там, так что не мог бы ты захватить его для меня? У меня такое чувство, что он в сарае, и я не хочу туда заходить. Повсюду паутина. Мам, я пойду в твою комнату, чтобы взять набор Van Cleef, который папа подарил тебе на день рождения в прошлом году, и ту милую сумку Burberry, которую мы купили во Франции на это Рождество. Завтра мне нужно пойти на вечеринку в честь Дня святого Валентина, и я попытаюсь выглядеть шикарно. И прежде чем ты что-нибудь скажешь, просто знай, что я ответственная взрослая девушка и ничего не собираюсь терять, так что избавь меня от нотаций.

Наконец, наступает пауза и раздается звук шагов босых ног по кафелю. Мы все замираем в гостиной при ее неожиданном появлении.

— Где вы, ребята? Нам нужно поторопиться. Я умираю с голоду, и я сказала Джеймсу, что встречусь с ним для педикюра примерно через тридцать минут, и, если я снова опоздаю, он заставит меня заплатить. Я знаю, вы, ребята, не хотите, чтобы я снимала деньги с кредитной карты. Мама? Папа? Сейчас не время играть в прятки. Подождите — вы двое поцеловались и помирились? Или мама наконец-то совершила убийство? Я надеюсь, что она была в перчатках. Давайте, где вы, ребята? — она издает очаровательное раздраженное хмыканье.

Я впадаю в панику и смотрю на родителей Греты, ища совета. Тренер и его жена поворачиваются, чтобы посмотреть друг на друга, быстро перешептываясь на своем родном языке, словно пытаясь сообразить, что делать. Их планы обрываются, когда на пороге гостиной внезапно появляется женщина часа.

— Вы, ребята, в шикарной гостиной? Ух ты, я понимаю, как это бывает. Вы, ребята, закатываете чертову истерику, если я хотя бы обнюхиваю ее, но,