Книга Ратные подвиги простаков - Андрей Никитович Новиков

имеет все же многогранные рубцы.

Теперь Степан Фомич решил, что лапти малоценны, потому, что плетет их каждый мужик, а не специальный мастер.

«Пускай каждый мужик станет рисовальщиком, и тогда полотно Мадонны было бы простой онучей», — заключил по-научному Степан Фомич и вышел на улицу, дабы освежиться.

Шел он по улице, весьма оживленной, несмотря на пасмурный день, орошавший улицы чичером; по улице бродили люди, чем-то озабоченные; ехали подводы, груженные хлебом, снастями, утварью и инвентарем; брели неизвестные солдаты, постреливавшие от скуки из ружей. То, что люди куда-то брели, не обеспокоило Степана Фомича, — он знал, что бродить людям полагается, — его озадачило густое скопище, ибо в обычное время весь деревенский народ, собравшись на сход, размещался в тесных стенах становой избы. Степан Фомич не учел того обстоятельства, что в движении участвовало не только малолетнее население, но и скот, выпушенный по какому-то случаю без пастушьего надзора на волю. Затем Степан Фомич приметил, что люди шли и ехали между скота, но скот был покоен, бродил равномерно, не обращая внимания на людскую суету. И даже, когда на рябого теленка вякнула сука Розка, — самая лихая собака в деревне, — теленок лениво повернул голову, а затем снова зажевал тряпку.

Розка, закрутив хвост, пошла прочь и, усевшись на завалинке, о чем-то задумалась, уткнув в завалинку глубокое выражение сучьих глаз.

Степан Фомич радостно улыбнулся тому, что в деревне всех сук звали Розками, а кобелей — Шариками, и обрадовался, что и лихая Розка, в общем спокойствии животных, приняла размышляющий вид о повсеместном покое. Степан Фомич не предполагал, что наступает сплошное беспокойство для людей и покой для животных. У людей невежество столкнется с благородством, ибо понятие не установило предела и тому и другому наименованию: человек, правда, облагораживает и себя, и животных, но породистый конь все равно покрывает и захудалую матку.

Задумчивость Розки вернула Степану Фомичу «ровное» настроение, выразившееся в легком насвистывании малороссийского мотива.

«Пускай каждого мужика зовут Михайло, а бабу — Агриппина», — приобщал он все мысли к вопросу о «ровной» жизни.

В размышлениях Степан Фомич незаметно прошел сквозную деревенскую улицу, упиравшуюся во въездные ворота графской вотчины. Два льва, высеченные из мрамора, возлегли на каменных квадратах, схватив лапами громадные шары и раскрыв пасти, будто готовились вцепиться в горло каждому, нарушившему графский покой. От уступов каменных квадратов шла арка, сооруженная из черного дерева и скрепленная выпуклым графским гербом, с резьбой ласточки, сидящей на ветке вербы, — символе особого благородства и изощренной нежности.

Арку учредил графский предок — повременник петровской эпохи, получивший графский титул за то, что первым сбрил бороду и укоротил рукава кафтана. Сооружена же арка была дальним предком Степана Фомича — Остапом Подтынниковым — графским холопом по должности и большим человеком по вольности разума. Будто бы царь Петр, проездом на корабельные верфи, останавливался в графской вотчине и имел беседу с Остапом, когда тот сидел на вершине арки, закрепляя герб.

— Чем крепишь пуповину, черновой человек? — будто бы спросил тогда царь Остапа.

— Клепом черного дуба, ваше величество, — ответил Остап с вышины.

— Закинь, черновой человек, клеп, — крепи пуповину аглицким гвоздем, — сказал царь, перестраивавший русские порядки на европейский лад.

Остап сошел на землю и испросил дозволения молвить слово по своему разумению.

— Молви, коль разумение твое в угоду нашу, — сказал царь, сверкнувши очами.

Остап без особой надобности оправил кожаный пояс и откашлялся.

— Царь, — сказал он. — Львы, что у подножия сооружения — мастерство аглицкое. Пускай лев — вершина славы короля аглицкого, а в природе яростный зверь, — стоит на рубеже стражи твоей. Но и клепом из черного дуба не гнушайся, царь: клеп — сердцевина устройства, вынь его вон, устройство само по себе развалится. Клеп — это ты, царь, раз весь народ в своей голове тебя держит. Народ разбредется, если ты из головы его уйдешь. Вот и разумей, царь: аглицкая сталь ломается, железо — ржавь ест, а клеп прочнее: побывает в сыром месте — только крепче от того забухнет.

— Ты не врешь, черновой человек? — спросил царь и о чем-то задумался.

— Врешь, стерва! — крикнул он, заметив кривую усмешку Остапа. Остап поклонился до земли и, чтобы не гневить царя, продолжал:

— Не вру, царь, и гвоздя аглицкого не поношу: на гвоздях крепится все, что спешно, а на клепе, — что впрок: не забивай, царь, в корабли много гвоздей, а загоняй доски на шпунт, а бревна сади на шип.

Остап был вознагражден шестью ассигнациями и взят царем в мастера по корабельному сооружению. Впоследствии он сбежал с вольной царской службы, долго скрываясь в лесах, а под старость, по восшествии на престол Екатерины, примкнул к пугачевскому движению, сооружая жилые шалаши для убежища резервного ополчения.

Таким образом, Степан Фомич вторично думал о царе — Петре, к коему питал уважение, как к исторической личности.

Степан Фомич не уважал графской вотчины, но не раз ласкал взором ее плановое устройство и надворный вид, зная при этом, что не все то обаятельно вблизи, что прельщает нас красотой издалека.

Особое неуважение питал он ко львам, вывезенным из «аглицкой» державы, и еще тогда, сооружая штырь на князьке своего крыльца, преднамеренно заставил русского петуха долбить в голову льва — вершину славы «аглицкого» короля. К «аглицкой» же нации он благоволил, ибо вершиной его плотницкого искусства оказались «аглицкие карницы».

Мастерство влекло Степана Фомича разнообразием предметов, творимых людьми из кожи, металла, дерева и прочих сырьевых веществ несложного свойства, но полезных в обиходе. Поэтому Степан Фомич был похож сам на себя, когда все деревенские мужики в своем бытие и хозяйственном стремлении походили друг на друга. Степана Фомича называли чудаком за его обособленность и за то, что он стремился разгадать мир, когда интерес каждого мужика граничился собственным двором.

Личное графское бытие, проводимое графом в вотчине в летнее время, не могло быть одобрено Степаном Фомичом: граф разводил породистых лошадей, и порода улучшалась из года в год, когда жизнь деревенских людей оскудевала. По жилам породистых коней струилась благородная кровь, в полной или половинной мере, и Степан Фомич понимал, что графу невыгодно, если благородными будут все люди, ибо тогда вообще исчезнет благородство. Подходя вплотную к въезду в графскую вотчину, Степан Фомич не обратил особого внимания на выезжающие, чем-то груженные подводы, а первым делом рассмотрел льва, сброшенного с каменного квадрата: лев лежал на боку, уткнувшись гривой в грязь, отчего его раскрытая пасть перекосилась. Степан Фомич на миг пожалел льва — все же он служил для услады людских взоров, а теперь,