Книга Один в Берлине - Ганс Фаллада

Каждый день сотни узников ждали этого человека, в этом здании он был им единственным другом, мостом, который связывал их с внешним миром; ему они поверяли свои тревоги и беды, а он помогал по мере сил, во всяком случае, куда больше, чем дозволялось. Без устали ходил из камеры в камеру, всегда участливый к страданиям других и безучастный к своим собственным, совершенно чуждый страха за себя самого. Подлинный пастырь, он никогда не спрашивал ищущих помощи об их вероисповедании, молился с ними, если они просили, и вообще был им просто собратом, человеком.

Пастор Фридрих Лоренц стоит у стола начальника тюрьмы, лоб у него в поту, на щеках красные пятна, но говорит он совершенно спокойно:

– За последние две недели это уже седьмая смерть, вызванная неоказанием помощи.

– В свидетельстве о смерти указано воспаление легких, – возражает начальник, не поднимая головы от своей писанины.

– Врач пренебрегает своими обязанностями, – упрямо говорит пастор, легонько постукивая костяшками пальцев по столу, словно старается достучаться до начальника. – Сожалею, но вынужден сказать, что врач слишком много пьет. А пациентами пренебрегает.

– О, доктор в полном порядке, – возражает начальник, продолжая писать: пастор стучится напрасно. – Хорошо бы и вам быть в таком же порядке, господин пастор. Ну так как, вы передали маляву номеру триста девяносто семь или нет?

Теперь их взгляды наконец встречаются, взгляд начальника с красным лицом, испещренным шрамами от давних студенческих дуэлей, и взгляд священника, сжигаемого лихорадкой.

– Седьмая смерть за две недели, – упрямо повторяет пастор Лоренц. – Тюрьме нужен новый врач.

– Я только что задал вам вопрос, господин пастор. Будьте добры ответить.

– Разумеется, я передал номеру триста девяносто семь письмо, но не маляву. Это было письмо от его жены, в котором она сообщила, что их третий сын все-таки не погиб, а попал в плен. Двоих сыновей он уже потерял и думал, что потерял и третьего.

– Вы всегда найдете причину нарушить тюремный устав, господин пастор. Но я не намерен долго терпеть ваши игры.

– Прошу вас заменить врача, – упрямо повторяет пастор и опять тихонько стучит по столу.

– Да бросьте вы! – Краснощекий начальник неожиданно срывается на крик. – Не надоедайте мне больше вашей идиотской болтовней! Доктор вполне хороший, и он останется! А вот вы извольте выполнять тюремный распорядок, иначе как бы чего не случилось!

– Что со мной может случиться? – спросил пастор. – Я могу умереть. И умру. Очень скоро. Еще раз прошу вас заменить врача.

– Дурак вы, пастор, – холодно произнес начальник. – Думаю, от чахотки малость рассудком повредились. Не будь вы безобидным простофилей – то бишь дураком! – вас бы давным-давно повесили. Но я вас жалею.

– Пожалейте лучше ваших заключенных, – так же холодно ответил пастор. – И позаботьтесь о таком враче, который неукоснительно исполняет свой долг.

– А теперь закройте дверь с другой стороны, господин пастор.

– Вы обещаете обеспечить нового врача?

– Нет, черт побери, нет! Убирайтесь к чертовой матери! – Начальник все-таки рассвирепел, выскочил из-за стола, сделал шаг-другой к пастору. – Мне что, силой вас вышвырнуть? Вы этого хотите?

– Не годится устраивать скандал перед арестантами из канцелярии. Это лишь еще больше поколеблет остатки уважения, какое они еще питают к государству. Впрочем, дело ваше, господин начальник!

– Дурак! – сказал начальник, однако же реплика пастора отрезвила его, и он опять сел. – Идите, наконец. Мне надо работать.

– Самая срочная работа – затребовать нового врача.

– Думаете чего-то добиться своим упрямством? Как раз наоборот! Доктор останется!

– Помнится, однажды, – сказал пастор, – вы сами были не вполне довольны этим врачом. В ту ночь бушевала непогода. Вы посылали за другими врачами, звонили по телефону, но никто не приехал. У вашего шестилетнего Бертольда было воспаление среднего уха, мальчик кричал от боли. И мог умереть. По вашей просьбе я привел тюремного врача. Он был пьян. А при виде умирающего ребенка совсем потерял голову, сослался на дрожь в руках, которая не позволяет взяться за хирургическую операцию, и расплакался.

– Пьяный мерзавец! – буркнул начальник, неожиданно помрачнев.

– Вашего Бертольда спас тогда другой врач. Но случившееся однажды может повториться. Вы, господин начальник, похваляетесь своим неверием, и все же я говорю вам: Господь не допускает насмешек над Собою!

Начальник тюрьмы через силу, не поднимая глаз, произнес:

– Идите, господин пастор, идите.

– А врач?

– Я посмотрю, что можно сделать.

– Благодарю вас, господин начальник тюрьмы. Многие будут вам благодарны.

Священник шел тюремными коридорами, гротескная фигура в потрепанном черном сюртуке, лоснящемся на локтях, в вытянутых на коленях черных брюках, в наваксенных башмаках на толстой подошве, со съехавшей набок черной манишкой. Одни надзиратели здоровались с ним, другие при его приближении демонстративно отворачивались, а когда он проходил мимо, недоверчиво провожали взглядом. А вот все занятые в коридорах арестанты смотрели на него (здороваться им не разрешалось), смотрели с благодарностью.

Священник проходит через множество железных дверей, по множеству железных лестниц, опираясь на железные перила. Из одной камеры слышен плач, на миг пастор задерживается, потом качает головой и спешит дальше. Идет по железному подвальному коридору, справа и слева зияют открытые двери темных камер, карцеров, впереди в каком-то помещении горит свет. Пастор останавливается, заглядывает внутрь.

В грязном неказистом помещении сидит за столом человек с мрачным серым лицом, смотрит рыбьими глазами на семерых голых мужчин, которые, дрожа от холода, стоят перед ним, под надзором двух конвоиров.

– Ну, красавцы! – рычит сидящий. – Чего трясетесь? Холодновато, да? Вот попадете в бункер, посидите среди железа и бетона, на хлебе и воде, тогда и узнаете, что такое настоящий холод…

Он умолкает. Заметил безмолвную фигуру в дверях.

– Старший конвоир, – ворчливо приказывает он. – Уведите их! Все здоровы, все могут сидеть в темном карцере. Держите справку!

Он ставит подпись под каким-то списком и отдает его конвоиру.

Арестанты проходят мимо пастора, бросая на него тусклые взгляды, правда уже не лишенные надежды.

Пастор ждет, пока последний из них исчезнет за дверью, и только тогда входит в помещение и тихо говорит:

– Итак, триста пятьдесят второй тоже скончался. А ведь я просил вас…

– Что я могу поделать, пастор? Сам нынче просидел два часа возле этого человека, делал ему компрессы.

– Тогда я, наверно, спал. Мне-то казалось, что именно я всю ночь сидел возле триста пятьдесят второго. И с легкими у него ничего не было, господин доктор, воспалением легких страдал триста пятьдесят седьмой. А у покойного Хергезеля, у номера триста пятьдесят два, был проломлен череп.