Книга Дневник. 1873–1882. Том 2 - Дмитрий Милютин

После некоторого колебания я решился последовать его совету и в течение последней недели, во время ежедневных моих одиночных прогулок то в Алупку, то в Лиман набросал карандашом свои мысли по поводу всего высказанного в печати сумбура относительно преобразований Военного министерства и военных округов. Из этих заметок вышла довольно полновесная статья. Сегодня я закончил эту работу и завтра отправлю ее по почте Головнину, с предоставлением ему распорядиться по собственному его соображению.

Южный берег окончательно опустел; туристов почти уже не видно. В четверг уехали наши кореизские соседи – графиня Тизенгаузен с баронессой Пиллар. Между тем погода в иные дни бывает еще прекрасная, особенно по утрам. Мои прогулки между утренним чаем и обедом доставляют мне большое удовольствие.

29 ноября. Воскресенье. Головин продолжает с каждой почтой присылать мне вырезки из газет, как будто для того, чтобы не давать мне наслаждаться моим уединенным спокойствием. В газетах продолжается ярая полемика по поводу возбужденных вопросов о военных реформах. В некоторых статьях как будто выгораживают меня, нападая только на некоторые из сделанных мною по военной части реформ; в других же прямо нападают на меня с возмутительным цинизмом. Полученные вчера статьи этого рода до того бессовестны и гнусны, что я не имел охоты прочитать их все и бросил в огонь.

Более интересны были некоторые из печатных записок, поданных членами бывшей комиссии о военных реформах. В двух из них – великого князя Владимира Александровича и генерал-адъютанта Альбединского – прямо высказано мнение в пользу сохранения военно-окружной системы и объясняется весьма дельно, почему невозможно у нас применить прусскую систему территориальных корпусов. В записке генерал-лейтенанта Софиано, хотя и посвященной специально вопросу об артиллерии, также высказывается положительно мнение о выгодах и достоинствах нашей военно-окружной системы. В том же смысле и еще категоричнее описывает Скобелев выгоды военно-окружного устройства, хотя и предлагает, со своей стороны, некоторые изменения в частностях положения.

В записках генералов Лобко, Якимовича и генерал-адъютанта Черткова (Григория) главная мысль та, чтоб не ломать существующего, не имея в виду чего-либо уже выработанного и положительно лучшего. Лобко в особенности умно развивает соображения о невыгодных последствиях неустойчивости в нашем военном устройстве. Затем, в прочих записках (великого князя Николая Николаевича, графа Тотлебена, графа Шувалова 2-го, генерал-адъютанта Радецкого, отчасти генерал-лейтенанта Роопа) высказываются такие противоположные мнения, предлагаются такие фантастические, необдуманные желания о переустройстве нашей военной администрации, что беспристрастный и здравый ум должен из них вывести заключение скорее в пользу существующей военно-окружной системы, чем против нее. В каждой записке, отдельно взятой, встречаются поразительные противоречия, необдуманность и путаница в понятиях.

Если б я имел ранее в руках эти записки, то изложил бы несколько иначе некоторые места в своей статье, посланной на прошлой неделе Головнину; я выставил бы рельефнее и резче нелепость некоторых из заявленных предположений. Но после всей гнусной полемики в газетах, после прочтения сегодня мнений наших военных авторитетов все эти толки и пустословия до того мне надоели, до того внушают мне отвращение, что я решаюсь больше не заниматься ими, ничего больше не читать по этому предмету и, тем более, не продолжать начатой работы для разъяснения поднятых вопросов. Постараюсь снова замкнуться в свою уединенную деревенскую жизнь, оставаясь в стороне от всего, что творится в петербургском омуте. Пусть делают глупости; чем будет глупее, тем, может быть, скорее образумятся.

В таком смысле я писал сегодня Головнину, возвращая ему присланный им для прочтения оттиск не пропущенной цензурою статьи Салтыкова (Щедрина), одного из «Писем к тетеньке». Это одна из самых злых сатир его на современнее настроение в Петербурге. Смешно и в то же время крайне грустно.

Узнал из газет о смерти графа Николая Николаевича Муравьева-Амурского. Еще один из старых моих приятелей молодости сошел в могилу. Я познакомился с ним 42 года тому назад в первую поездку мою на Кавказ. Тогда он был полковником (кажется, даже подполковником), состоял при генерале Головине и принимал деятельное участие в военных действиях на береговой линии. Он всегда щеголял своим либерализмом, даже в те времена, когда это было небезопасно. Несмотря на то, он в молодых еще летах и невысоком чине получил место генерал-губернатора Восточной Сибири, где и выказал свои административные способности, кипучую деятельность и энергию. Ему и Игнатьеву (Николаю Павловичу) принадлежит честь приобретения Амурского края.

У Муравьева было много хороших качеств для администратора, но, конечно, были и недостатки: несколько легкое отношение к делу, много для блеска, для популярности и фаворитизм. По увольнении его от должности генерал-губернатора и назначении членом Государственного совета мы снова сошлись и сблизились. Но он недолго оставался в Петербурге: состояние здоровья давало ему законный повод переселиться за границу, и вот около 20 лет, что он проживал в Париже, изредка только показываясь на короткое время в Петербурге. В последние годы он заметно опустился и физически, и умственно. Продолжительная жизнь за границей в полном бездействии имела на него неизбежное влияние и наложила на него отпечаток недовольного эмигранта.

3 декабря. Четверг. Еще одного близкого мне человека похитила смерть. Прочел в газетах о кончине генерал-адъютанта графа Бориса Алексеевича Перовского. Это был отличный, честный и благородный человек, один из немногих, с кем я был до последнего времени в товарищеских отношениях. Мы вместе учились в бывшем Московском университетском пансионе; он вышел годом прежде меня, не закончив курса, и поступил в тогдашнюю Школу гвардейских подпрапорщиков и юнкеров, откуда в один год со мною произведен был офицером в Кавалергардский полк. Он родной брат Льва Алексеевича и Василия Алексеевича Перовских; несмотря на то, что с молодых лет ему пришлось быть при дворе, он сохранил простоту и обходительность хорошего, доброго человека.

Мои с ним товарищеские связи укрепились в первую мою поездку на Кавказ в 1839 году: мы были неразлучны во всё продолжение экспедиции под Ахульго, жили в одной палатке, потом вместе ездили в Тифлис и вместе возвратились в Петербург. Несколько лет состоял он при покойном наследнике цесаревиче Николае Александровиче, а после кончины его – при великом князе Владимире Александровиче. Оба молодых великих князя сердечно любили его и уважали.

Перовский, женатый на Булгаковой, был примерным семьянином. В прошлую весну его постигла тяжелая болезнь, но он, по-видимому, поправился и начал выезжать именно в то время, когда я готовился уехать навсегда из Петербурга. Мы встретились с ним случайно у какого-то подъезда; я вошел к нему в карету, чтобы проститься с ним. Он сказал, что собирается также ехать за границу, что врачи посылают его на юг, и простился со мною так задушевно, что слезы показались у него из глаз. «Да, любезный друг, вероятно, мы прощаемся уже навсегда». Предчувствие его сбылось скорее, чем мы оба могли ожидать. Он скончался в Канне.