Книга Гладиаторы - Джордж Джон Вит-Мелвилл

Управляемый вожаком, черным, подвижным сирийцем, сидящим за его ушами, слон с комической и торжественной осторожностью карабкался на отлогий скат. Хотя и встревоженный запахом крови, он выступал твердым шагом, и его массивность поражала ужасом иудеев, не привыкших встречаться на войне с подобными врагами.

Оружие трибуна было еще блистательнее и одежда еще великолепнее, чем обыкновенно. Казалось, войдя на парадную восточную лошадь, он усвоил отчасти роскошь и пышность Востока. Но, как всегда, он воодушевлял солдат теми остротами и грубыми шутками, какие они понимали и всего лучше ценили в минуту опасности.

Как только он вошел во двор через пробитые в стене и наполовину разрушенные ворота, его глаз увидел еще горящие угли, разбросанные на мостовой пророком горя. Эти головни подсказали ему средство разрушить баррикаду, и, подшучивая над отбитыми гладиаторами, он упрекнул их саркастическим тоном, что они не придумали воспользоваться этим для своей цели.

Подозвав Гирпина, командовавшего теперь остатком «распущенного легиона», он велел ему собрать своих людей и построить их в форме «черепахи», чтобы перенести головни к основанию деревянной баррикады.

— Защищающимся не найти капли воды, — сказал он, смеясь, — и им невозможно будет погасить пылающего снаружи огня. В пять минут все это сухое дерево будет охвачено пламенем, и меньше чем через десять минут у ворот будет такой густой дым, что я пройду в них со своим слоном и солдатами!

Подкрепленные свежими войсками, гладиаторы быстро повиновались его приказаниям. Горящие головни были собраны и притиснуты к деревянному оплоту, так быстро возвысившемуся. Высушенные палящим солнцем и беспорядочно нагроможденные в кучу на скорую руку, эти доски немедленно дали пищу пламени, и осажденными овладело отчаяние, когда залетавшие искры и треск дерева показали им, что теперь медленно разрушалось и последнее средство защиты.

Трибун улучил минуту и, наклонившись, спросил Гирпина о его начальнике. С печатью печали на лице и с болью в сердце старый храбрец-гладиатор показал пальцем на то место, где лежал Гиппий со спокойным, неподвижным лицом, с крепко зажатой в правой руке саблей.

— Habet! — со зверским смехом воскликнул трибун, и в то время как недовольный и расстроенный Гирпин удалялся от него, в его уме мелькнула мысль о том, что его последний соперник убит, последняя помеха устранена, что теперь остается еще раз бросить кости, и блестящий выигрыш будет принадлежать ему.

В самом деле, Плациду оставалось теперь сделать один шаг, и он достигал того, чего всего более желал и жаждал на земле. В двенадцати шагах от него лежал соперник, внушавший ему опасения, что он будет в первом ряду среди сегодняшних триумфаторов, пользовавшийся, как ему было известно, благоволением Тита и лишивший его благосклонности любимой женщины. Он не простил Валерии и не забыл прошлого, но он не менее ненавидел и того, с кем она добровольно бежала. Когда он соединился перед Иерусалимом с римской армией и встретил прекрасную, но несчастную, униженную патрицианку в шатре гладиатора, он прибег к хитрости и отложил свое мщение, дожидаясь случая унизить еще более эту женщину и нанести смертельный удар мужчине. Теперь этот последний лежал у ног его слона, а женщина, одиноко оставшаяся там, в лагере, без друзей и всеми покинутая, неизбежно и немедленно должна была, по его мнению, сделаться его добычей. Он не мог и подозревать, что эти люди, так отравлявшие жизнь друг другу, соединились наконец в холодном объятии смерти. Ко всему этому, он подоспел как раз вовремя, чтобы увенчать свое чело венком, уже сплетенным для него «распущенным легионом» и его вождем. Опоздай он хоть немного, и Гиппий, получивший поддержку в новых войсках, удостоился бы чести первым войти в храм. Приди он чуть-чуть позднее, и его триумф разделил бы с ним Лициний, уже двигавшийся в арьергарде со своим десятым легионом. Теперь же ему представлялся великолепный случай, и его отделяло от победы не больше двух десятков иудейских копий и нескольких куч горящего дерева.

Наклонившись к вожаку, он приказал ему вести слона через огонь, чтобы тот своей тяжестью немедленно уничтожил все, что еще оставалось от баррикады, и проложил солдатам дорогу к храму. Честолюбие заставляло его не терять ни минуты. Сириец развернул шаль, прикрепленную к своему поясу, завязал глаза животному и, сделав его посредством этого слепым, погладил его, заставляя идти вперед. Хотя и сильно перепуганный, слон повиновался, и нечего было и думать, что полусожженная и разломанная преграда могла бы устоять под давлением такой чудовищной массы. Последняя надежда осажденных, казалось, исчезла, как вдруг Элеазар соскочил с баррикады в дым и, быстро подбежав под животное, проскользнул под его поднятым хоботом и с яростью несколько раз вонзил свою саблю в его живот. С каждым новым ударом слон издавал громкий и ужасный рев, крик боли и ужаса, смешанного с бешенством. Затем, опустившись на колени, он медленно и грузно упал на землю, задавив самоотверженного зилота своей страшной тяжестью и сбросив кучку стрелков во двор.

Никогда более Элеазар не произнес ни одного слова. Лев от Иуды умер — умер, как жил, жестоким, стойким, непобедимым, преданным Иерусалиму. Мариамна узнала его в ту минуту, когда он бросился с баррикады, но отец и дочь не обменялись взорами. Бледная и неподвижная, она видела, как он исчез под слоном, и крик ужаса, вырвавшийся из ее побледневших уст, когда она поняла его участь, был заглушен неистовыми криками боли, гнева и ужаса, наполнившими воздух в ту минуту, когда грузное животное заколыхалось и упало.

Плацид ринулся на мостовую, как брошенный из пращи камень. В бессилии, хотя и в полном сознании, лежа на земле, он тотчас же узнал Эску и мертвую Валерию. Но страшная досада на неуспех и ненависть, клокотавшая в его сердце, изгнали из него всякую боль или угрызения совести. Он злобно уставился на бретонца и заскрипел зубами от ярости, чувствуя, что не может даже поднять свою обессилевшую руку. Но иудейские воины приблизились к нему, подняв оружие для удара, и Эска только одну минуту видел красивое и мрачное лицо трибуна, искаженное отчаянием.

И, однако, прошли годы, прежде чем это зрелище изгладилось из его памяти. Часто его мысленным взорам представлялась богатая туника, прекрасные латы, стройное дрожащее тело, блуждающие глаза с выражением безнадежности, ненависти и вызова и к тому миру, который он покидал, и к тому, в который отходил.

Двор быстро наполнялся темным, желтоватым дымом, обвивавшимся вокруг коньков храма, и в этом дыму все вновь и вновь прибывавшие бойцы казались мрачными привидениями, беснующимися и сражающимися, как в сновидении. Скоро огненные языки вырвались из-под облака, окружавшего стены и столбы здания. Они скользили и играли по золотой поверхности крыши и поднимались там и сям огненными пирамидами. Через несколько мгновений послышался шум и треск, которым опустошительная стихия возвещает свою победу, и целое море искр, посыпавшихся как град во дворе язычников, показало, что огонь охватил храм со всех четырех углов.

Один из гладиаторов, в минуту безумной забывчивости, схватил пылающую головню с баррикады, остатки которой были разбросаны во время атаки его товарищей после смерти Элеазара, и бросил ее в окно храма, открытое над его головой. Упав на резное дерево, украшавшее раму окна, головня тотчас же превратилась в сильный сноп огня, для которого совершенно сухое дерево здания с резными орнаментами представило хорошую пищу. Пожар охватывал одну галерею за другой, пока наконец все здание не сделалось одним колоссальным костром. Во всех углах города, от стены Агриппы до Елеонской горы, от Ассирийского лагеря до долины Энномской, лица друзей и врагов, побледневшие от страха, негодования или изумления, наблюдали, как этот огненный столп катился, расширялся, изменял направление, восходил все выше и выше в летнее небо и как при каждой перемене направления ветра колыхалось это багровое знамя разгрома, все более усиливавшегося в объеме, силе и жестокости.