Книга Книга о Человеке - Кодзиро Сэридзава

— Здесь удобно с транспортом, — сказала она, — так что на этот раз, надеюсь, все получится…

Не выдержав, я прервал ее:

— Вы держали концертный зал и картинную галерею потому, что любите музыку и изобразительное искусство?

— Разумеется, люблю, ради этого я приехала в Токио и хотела вместе с другими наслаждаться искусством…

— Но, превратив здание в жилой дом, вы изменяете своей воле.

— Ничуть. Это было бы так, если бы я просто вернулась в деревню. Но, прожив два года в Токио, я узнала этот город. Теперь мы с дочерью можем более свободно, в любое время, наслаждаться здесь любимой музыкой, искусством, театром. Мы полностью осуществили свою первоначальную волю. И шутим с дочкой, что усилия, потраченные в течение этих двух лет, — высокая плата, которую нам пришлось заплатить за обучение…

— Собрание, наверно, вот-вот начнется, оно на втором этаже?

— Зал на первом.

Я сильно заторопился, спустился с грехом пополам по длинной узкой лестнице, опираясь на палку, и вышел к боковому входу в зал. Человек из Общества сразу провел меня в зал.

Это был небольшой концертный зал, слева бросался в глаза рояль, но трибуны для выступлений не было. Сидя за столом, член Общества Ёсико Сугита читала доклад. Меня провели в зал, и какая-то женщина, сидевшая в первом ряду, уступила мне место.

Молча поклонившись выступавшей, я сел и успокоился, но плохо слышал голос госпожи Сугита, говорившей в микрофон. Правда, мой слух ослаб, но все же не настолько. Уж не испортился ли микрофон, заподозрил я, но тут меня одернул Небесный сёгун:

— Естественно, что ты не слышишь. Слушаю — я!

Вот в чем дело! Я грустно улыбнулся и стал осматривать зал.

Это был тесный зальчик, в котором едва могла вместиться сотня человек, но был он, кажется, полон и почему-то погружен в полумрак. Встретивший меня у входа А. присел на стул. Наверно, он ведущий… Впрочем, о том, что это концертный зал, свидетельствовал лишь рояль, своей величественностью мозолящий глаза. Если б здесь не доклады читали, а устраивали концерт, музыка бы звучала ужасно громко…

Тут раздались бурные аплодисменты, и госпожа Сугита раскланялась. Я тоже похлопал и поблагодарил ее взглядом. Тут ведущий сказал:

— Просим господина Накамуру! — и отошел в сторону.

В это время Небесный сёгун обратился ко мне:

— Теперь исчезни! Я тебя представляю. Но сделаю так, чтобы ты слышал выступление Накамуры. Слушай внимательно. Понятно?

Вскоре появился Накамура. Его встретили бурными аплодисментами. Накамура, стоя на том же месте, где до него выступала госпожа Сугита, поклонился, и тогда я, сидевший в первом ряду, встал и, к своему удивлению, отвесил глубокий поклон. Накамура, назвав тему своего выступления — «Место Кодзиро Сэридзавы в современной литературе», медленно заговорил.

Сжав коленями палку, я внимательно смотрел на стоящего передо мною Накамуру. Как же он постарел! — сокрушался я.

Когда мы с ним встречались в последний раз? Уже больше десяти лет мы не виделись. Посылаем друг другу вышедшие книги, с удовольствием читаем все, что каждый из нас публикует, но встретиться все как-то не доводилось. Ведь я не хожу на мероприятия, имеющие отношение к литературному истеблишменту, а он тем временем постарел, ему уже, наверно, семьдесят. Впрочем, семьдесят лет не слишком отличаются от девяноста, поэтому во мне укрепилось чувство родства и доверия к нему.

Накамура рассказывал на конкретных примерах о том, что в то время, когда я вступил на литературное поприще, и вплоть до начала войны типичный японский писатель был бедным, неприкаянным, презираемым всеми как антиобщественный элемент, после чего заявил, что среди всех этих писателей я выделялся по-человечески достойной и безупречной жизненной позицией… Затем рассказал, как однажды посетил меня, и спросил, есть ли тайный рецепт, как стать писателем, и я ответил: «Если у тебя есть твердая уверенность, что можешь писать три страницы в день, становись писателем!» Мои слова придали ему решимости, и потому он считал меня своим благодетелем… По его словам, я добился замечательных результатов, мои книги не уступают произведениям великих французских романистов, и, назвав их по именам, он в восторженных выражениях сравнивал их творчество с моим…

Слушая, я внутренне соглашался, но вообще-то главная причина моих успехов не в том, что я какой-то особо выдающийся или даровитый. Я обычный человек, но из-за того, что с детства был так несчастен, в моей душе скопился изрядный запас горечи и обид, вот, собственно, и все. Кроме того, в зрелом возрасте я перенесся из феодальной Японии в демократическую Францию и прожил там три года в напряженных занятиях, стараясь усвоить все стороны французской культуры. Вдобавок я заболел туберкулезом, считавшимся неизлечимой болезнью, и боролся за жизнь в высокогорной клинике Отвиля вместе с тремя молодыми французами, учеными и высокообразованными людьми, став для них братом, провел с ними год, а затем, вернувшись в Японию, по счастливой случайности опубликовал свое первое произведение, но так и не смог стать «японским писателем» и жил так, как живут писатели во Франции. К тому же я начал заниматься писательством только потому, что в течение десяти лет, обреченный на «природное лечение» туберкулеза, не мог выполнять никакую другую работу.

Накамура говорил обо мне как о человеке материально обеспеченном, но европейский особняк, в котором я жил до войны, был резиденцией тестя, промышленника в Нагое, и мы с женой, по сути, всего лишь присматривали за домом. Жизнь наша тогда была не особенно легкой, но протекала в духе любви, равенства и братства — основ французской духовной культуры, и в том же духе я старался обходиться со всеми, с кем меня сводила судьба, поэтому окружающие, возможно, считали меня материально благополучным человеком. Но в действительности я был нищим.

Особенно когда после войны, потеряв в пожаре все свое состояние, чтобы не заморить голодом семью из пяти человек, я стал батраком, возделывающим пером рукописи, и днем и ночью, без отдыха, писал все, что мне заказывали. Даже моя жена стала женой батрака. Сейчас мне стыдно за многое из написанного тогда, многое я хотел бы уничтожить…

Накамура неизменно давал высокую оценку моим произведениям, расхваливал меня, но я бы с удовольствием переадресовал эти хвалебные слова самому Накамуре. Когда несколько лет назад Шведская академия поручила мне выдвинуть японских и французских писателей, достойных Нобелевской премии, я предложил трех японцев. Один, Ясунари Кавабата, премию получил. Другим был не кто иной, как Синъитиро Накамура. На иностранные языки переведено мало его произведений, но я послал в Нобелевский комитет его книги, выразив в сопроводительном письме уверенность, что его кватрология «Четыре времени года» найдет широкое признание, и понадеявшись, что члены отборочного комитета каким-нибудь способом, может быть сделав перевод, познакомятся с его творчеством и еще при моей жизни присудят ему Нобелевскую премию.

Об этом я думал, с почтением глядя на Накамуру и слушая его. Как только его прекрасное выступление закончилось, я, превратившись в Небесного сёгуна, быстро встал, вышел вперед и, когда Накамура, поклонившись, поднял глаза, пожал ему руку, коротко поблагодарил и, проследовав за ним из зала, проводил до выхода. Вокруг меня столпились знакомые мне читатели, все наперебой восхищались выступлением Накамуры, а я только кивал в ответ.