Книга Праздник побежденных - Борис Цытович

Капитан извинился — и это больше всего рассмешило Феликса, — что плохо думал о Вере. Деньги внесла Вера. И что Вера любит его — это тоже рассмешило.

Он кинул на пол лист и хохотал в глаза наркому, в глаза маме, хохотал, содрогаясь и икая.

Лицо расстрелянного теперь было грустно, мама серьезна под черным домино, и слоники несли свой вечный груз, и тени абажурных висюлек не скользнут по обойным стенам. Он испугался себя в этой пустоте, долго был недвижим, а когда шевельнулась нога, он испугался своей ноги и своего мягкого теплого тела. Он многое бы дал, чтобы увидеть живое существо, и рыскал взглядом по комнате: но ни мухи на стене, ни ночной бабочки под абажуром! Живым было лишь сердце его, оно билось и содрогалось.

Опять прозвучало ликующее «надо!»

Он достал из шкафа тряпицу с бритвой, поржавевшей, но отточенной. Последний раз много лет назад старуха брила ею холодное лицо Фатеича, вспомнил Феликс. И, застыв перед зеркалом, оглядел себя внимательно и придирчиво, но недвижно. Движения путали его. Серые кеды, джинсы в кладбищенской грязи, куртка с так и не пришитыми пуговицами, словно монашеский колпак, натянутый по уши берет, седые космы, вялые губы с аристократическими припухлостями, как на портретах вельмож, и лишь голубые глаза не выцвели. Ты еще здесь? — подумал он и ступил в ванную. Из ванны по фаянсу без успеха выкарабкивался паучок. Феликс обрадовался живому существу, и на время пришла реальность, и он сказал: у тебя ни одного шанса — хлынет вода, и ты в канализации, но моя тень легла на тебя. Ты и не ведаешь, что во мне спасение. Он подгреб ладонью, и паучок, словно парашютист, опустился на пол. Почему нет тени надо мной? А в чьих руках моя паутинка? Может, не постигаю разумом? Потому что я под ней — ничто! Нет — моя паутинка в моих руках, и никто не изменит ничего. Ванна — вот мой саркофаг. Он открыл кран. Упругая струя расплющилась о дно.

И тогда в кухне шлепнуло. Он выглянул из-за косяка — на полу лежал пакет. Он положил его опять на стол, мясо под рукой было податливым, холодным, и реальность оставила его. Шум воды в ванне исчез. Сперва он ощутил пустоту и тишину чужой, как был уверен, кухни и недвижимость предметов, как заговорщицкую реальность. Плита и остатки яичницы на сковороде разлагались и смердили, раковина с грязной посудой, ножи и вилки ядовито ржавели. Но главное, его пугали тени, они прятались за занавесью на стене, за пальто на вешалке, плотно залегли под стулом и, распластав лапки, под столом, и лампочка-двухсотка своим накалом не могла прогнать их вглубь.

— Кто тут? Кто столкнул мясо? — спросил Феликс, больше всего боясь получить ответ. И ощутил свою голую, ничем не защищенную спину. Страх вернул в комнату и поставил спиной в угол. Он мучительно вслушивался, но ни шума дождя, ни всплеска из ванной. Дом бетонным каркасом плющил грудь.

Среди предметов твердых, холодных, с острыми полированными гранями он улавливал сговор тишины и неподвижности и страстно желал и сам оцепенеть и стать предметом, но продолжал вслушиваться, стараясь услышать голос. Чей? Он не знал чей. Страх перерос в ужас и липко полз по ногам, сплющил живот и тошнотой выплеснулся в рот. На миг ему показалось, что он просто оглох и потому не слышит. Он ухватился за спасательную нить и судорожно вспоминал последний слышанный им звук. Это был шлепок упавшего на пол мяса. Все-таки он услышал. Сперва разгоряченный, казалось, лишенный кожи, мокрой щекой он уловил веяние. Он закрыл глаза и погрузил себя в темноту, но испугался, что в доме отключат свет. Он открыл глаза — в лампочке под абажуром увеличился накал. А на кухне прошуршало тихо, едва уловимо, будто разворачивали бумагу. Он нашел силы снять кеды, мягко подкрался к двери и выглянул.

Сперва он уловил шевеление на столе и ничего не понял, а когда понял, то сдавил в горле крик. Мясо шевелилось, да вовсе и не бумага отлипала, а на столе распускался огромный розовый бутон.

Долго ли, нет ли он цепенел, не в силах отвести взор, лишь языком трогая зубы, — они шатались и были мягки. Ужас был намного сильнее того, что он надумал, и надуманное было спасением. Надо руки в воду, это легко, это быстро. Он мягко, босиком перескочил коридор и толкнул дверь в ванную. Она упруго не поддавалась. В ванной кто-то был. Он поспешно рванул ручку на себя и защелкнул задвижку — желание увидеть, кто там за дверью, было так сильно, что преодолело страх и опустило на пол, и Феликс словно ожег щеку о кафель. Из щели повеяло немецким эрзац-гуталином. Так, прошептал Феликс, конечно, вы, — и будто с той стороны холма раздались приглушенные голоса. Он мучительно вслушивался в чужую резкую речь.

— Господин лейтенант, господин лейтенант, — хрипел и задыхался бас, — он закрыл задвижку, он опять спрячется за куст. Стреляйте, господин лейтенант.

— Одну минуту максимального внимания — я вижу его, на этот раз он не уйдет!

Беги! Феликс прыгнул в комнату, захлопнул дверь и налег плечом. Теперь свет был его враг. Он погасил свет. А в коридоре, звякнув, отлетела щеколда, ударил приклад в кафель. Дверь потрогали, толкнули. В щели — хриплое дыхание:

— Господин лейтенант, господин лейтенант, он в комнате, он погасил свет. Он держит дверь.

Они толкали сильнее и сильнее, затем разгонялись и били всей массой тел. Дом грохотал, тряслись стены.

Феликс, плача и матерясь, еле удерживал дверь. Наконец грохот стих. Шаги удалились в кухню. Там что-то затевали — двигали тяжелое. Вдребезги разбилась посуда, лопнула бутыль с маринадом. В щели потянуло уксусом. «Они подтянут стол и будут бить, словно тараном». — И в голове Феликса засверкали сотни табло, спрашивая, приказывая, наводя смертельный ужас.

«Куда? Куда?» — вспыхивали вопросы. «К Диамарчику». — «Нет! Нет! Они будут за спиной в трамвае. Будут дышать в затылок».

За окном, в голубом туманном свете, словно под песцовой шапкой, лежал большой город. Но Феликс знал — не затеряться ему среди миллиона горожан, не отсидеться в щели. Неодолимая усталость опустила веки. Ноги гнулись, он мешком съехал на пол и тогда за спиной услышал скрип отворяемого шкафа. Он увидел в темноте наркома, шагнувшего с портрета. Увидел и браунинг, никелево мерцнувший в его руке. Увидел и другую темную фигуру, это был Фатеич, и сразу же услышал шум льющейся воды. Лицо наркома было свирепо, и Феликс впервые услышал его кавказский голос — напористый, взвизгивающий, не терпящий возражений.

— Бэги! Старуха умерла. Ты один остался. Я задержу их на несколько минут. Мэрш через балкон. Мэрш к старикам. Ведь сказала же старуха — там твой камень, тебя ждет.

И воссияло единственное и радостное — к старикам. Он промахнул комнату, спрыгнул с балкона в клумбу и под падающей с неба водой вскочил в свой «запорожец».

* * *

Идея все смешала в его голове. Он не слышал ни шума мотора, ни росплесков воды под колесами — он видел близко скребущие стекло дворники, далеко сверкающие спицы дождя и черную массу шоссе, мчащуюся под капот его машины.

— К старикам! — бормотал он. — Там твой камень! Там!

Он потерял счет времени и не знал, как долго мчится в темноте, но свято верил — путь ведет к избавлению. Он усомнился лишь единожды, когда из темноты, в сиреневом сиянии, возник город. Он мучительно соображал, как мог оказаться город впереди, когда он только что его покинул? Он потерял свое место в пространстве и тогда опять пришли они — Бауэр и Белоголовый.