Книга Польский всадник - Антонио Муньос Молина

– Приходится включать телевизор так громко, потому что бедняжки глухи, но почти никто из них не обращает на него внимания, по крайней мере никто из мужчин, а женщины вяжут или сидят, сложив руки на животе и подняв старые лица к полке, где мелькает цветной экран телевизора.

Возможно, ты испытываешь страх, так же как и я, – страх довериться, порвать со всем и потерпеть неудачу, неизбежно повторить со мной ошибки, от которых отреклась, когда еще не знала меня. Те ошибки, которые человек носит в самом себе, как свой запах или отпечатки пальцев, хотя и пытается приписать их невезению или неверности других.

* * *

– Вот он, – показывает монахиня, – бедняжка очень славный, но приехал совсем недавно и еще не освоился. С ними со всеми происходит одно и то же: им не хочется признавать, что они такие же старые, как и все остальные, и они протестуют, замыкаясь в себе.

За пластмассовым столом, перед развернутой газетой, сидит в одиночестве Хулиан-таксист, всегда возивший нас к врачу в столицу провинции. Он сохранил прежнее угрюмое мужество, и у него все такой же шишковатый лысый череп, к которому, как кажется, приросла черная оправа очков. Монахиня матерински хлопает его по спине, и Хулиан бросает на нее полный ненависти взгляд. Как только я говорю, кто мои родители и бабушка с дедушкой, он с величественной любезностью указывает мне на стул перед собой.

– Конечно же, я тебя помню, мне кажется, будто я вижу тебя ребенком, когда твой отец водил тебя за руку продавать молоко. Ну и ну, как летит время, одни – наверх, а другие – вниз, как в норки.

В молодости он был очень дружен с моим дедом Мануэлем и хотел даже подать документы в штурмовую гвардию, на водителя, но не сделал этого, потому что не смог оставить дона Меркурио.

– Никто не мог затмить твоего деда, – говорит он мне, – когда он начинал петь, как Пепе Марчена! А как, с позволения сказать, он нравился женщинам, хотя твоя бабушка Леонор – пусть земля ей будет пухом – была красивее всех в Махине. Нужно было видеть ее, когда она шла к источнику с кувшином в каждой руке: даже священники засматривались, хоть и стыдно об этом говорить. Однако видишь, чем все заканчивается – полной беспомощностью, по крайней мере твоему деду повезло и он не лишился тепла своего дома.

Я предлагаю Хулиану сигарету, но он меланхолично отказывается.

– Я больше не курю, – говорит он, – а ведь так раньше любил. Покойный дон Меркурио всегда угощал меня табаком, хотя и бранил за эту дурную привычку. Кажется, будто я сейчас вижу его: Хулиан, табак – одно из наихудших последствий открытия Америки. Я не понимал дона Меркурио, но признавал его правоту: еще бы, ведь он был знаменитостью, лучшим врачом, когда-либо жившим в Махине, не как те доктора из больницы, изводящие человека таблетками и рецептами. И он никогда не брал плату с бедных: ведь я не раз возил его в экипаже с лошадьми в старые лачуги и домики Котрины! Люди выходили из домов, чтобы поцеловать ему руку, как святому, да он и был святой, хотя уличные мальчишки и придумали про него куплет. Конечно же, ты слышал его в детстве, его пели еще долго после смерти дона Меркурио. И не верь священникам, которые говорят, что он захотел собороваться, когда был при смерти: конечно же, они налетели на него как стервятники, как здешние монахини в светской одежде. Но он был не такой человек, чтобы кто-нибудь смог навязать ему свою волю, он отказался даже от врачей и никому, кроме меня, не позволил остаться с ним до конца. Дон Меркурио попросил меня почитать некоторые стихи из той большой Библии, которую он завещал Ра-миро Портретисту; когда я читал ему их, он и замер, сжавшись, как птичка, так что под одеялом даже не было заметно его тела.

По щеке Хулиана катится слеза, он всхлипывает и вытирает платком глаза, нос и стекла очков. Он надевает их на выступающие лысые кости висков и, снова с ясностью увидев мое лицо, вспоминает, что я звонил ему по телефону несколько часов назад и сказал, что хочу спросить кое о чем.

– Так скажи, что ты хочешь узнать, а то я говорю без остановки и, наверное, у тебя уже голова идет кругом.

Я колеблюсь, стараясь как можно осторожнее подбирать слова, чтобы он не заподозрил чего-нибудь и не замкнулся.

– Расскажите мне о доне Меркурио, – прошу я его, – о мумии, которую нашли в Доме с башнями, как раз напротив дома, где жили мои бабушка с дедушкой и мать. Я слышал, что говорили тогда об этом, видел фотографии, сделанные Рамиро Портретистом, и знаю от других, что рассказал ему дон Меркурио, но ничего не понимаю: этим утром я видел ее в антикварном магазине, и это было вовсе не нетленное тело, а восковая статуя.

Хулиан кивает и улыбается, бормоча вполголоса:

– Так, значит, они и мумию продали… Вырастил на свою голову.

Теперь он смотрит на меня по-другому – возможно, с меньшей симпатией или большим вниманием.

– А для чего ты хочешь, чтобы я рассказал тебе об этом? – спрашивает он, будто видя тайный замысел, причину, которую я никогда ему не объясню. (

– Просто так, – отвечаю я, – из любопытства, потому что в детстве дед Мануэль и мать рассказывали мне истории о мумии, дети на площади Сан-Лоренсо пели про нее страшные куплеты, она не раз являлась мне в кошмарах, а теперь, увидев ее, я не могу поверить, что это всего лишь восковая кукла, запертая в шкафу.

В зале раздаются голоса и аплодисменты телевизионной передачи, сливаясь с резкими ударами фишек домино. Сначала Хулиан говорит очень тихо, и я с трудом его понимаю. Он удивляется, что мне известно о разговоре Рамиро Портретиста с доном Меркурио, случившемся за несколько недель до смерти врача, но не спрашивает, кто мне об этом рассказал, и в любом случае свидетельство Рамиро в его глазах не имеет никакой ценности. Хулиан говорит, что тот был добрый, но глуповатый и всегда как будто не в себе, как и дон Отто Ценнер. Он верил любой выдумке, поэтому дону Меркурио было совсем не трудно обмануть его, рассказав эту историю, чтобы Рамиро перестал докучать ему. Люди в масках, карнавальная ночь во вторник, экипаж, запряженный лошадьми, дама, рожающая в комнате служанки, родившийся мертвым ребенок – ничего этого в действительности не было. Хулиан смеется над моим удивлением, как будто думая, что, услышав эту выдумку, я тоже заразился доверчивой глупостью Рамиро Портретиста.

– Правдой из всего этого было лишь то, что ты считаешь ложью, – мумия. То, что ты видел сегодня утром, – совсем не то, что мы нашли в подвале Дома с башнями, а лишь точная копия. Дон Меркурио заказал ее – и не какому-нибудь ремесленнику, изготавливавшему ретабло и могильные памятники, – а настоящему скульптору, вскоре ставшему очень известным. Он восстановил почти все фигуры для празднования Страстной недели, сгоревшие во время войны, – Эухенио Утрера, не знаю, слышал ли ты о нем. Он также создал памятник, который стоит на площади Павших. Его мастерская находилась за площадью Сан-Педро. Дон Меркурио заплатил ему большие деньги, в тогдашних дуро, и потребовал, чтобы он навсегда сохранил это в секрете, – продолжает Хулиан, сам взволнованный своим рассказом. – Он посмотрел на скульптора своим орлиным взглядом и сказал: «Поймите это – навсегда, до дня моей смерти и вашей», – и Утрера, в ужасе, поклялся, что будет молчать вечно. «Не беспокойтесь за меня, дон Меркурио, наш разговор не выйдет за пределы этой комнаты». Наверное, он боялся, что дон Меркурио будет следить за ним и после своей смерти.