Книга Геррон - Шарль Левински

Но я уже давно не начинающий.

Это было хорошее представление.

То, что он потом ждал меня, оказалось для меня неожиданностью. Такие люди, как правило, уходят первыми. Демонстративно встают еще посреди аплодисментов. Этот остался сидеть. Не аплодировал, но и не ушел. Ждал меня.

— Раньше я считал вас хорошим актером, господин Геррон, — сказал он. Берлинский акцент. Берлинский еврейский акцент. Это отдельная мелодия.

— А теперь не считаете?

— Отчего же, — сказал он. — Вы играли превосходно. Просто удивительно, как можно добиться такого сильного воздействия с таким слабым характером.

Сказал это не агрессивно, а печально. Разочарованный любитель.

Мне надо было просто уйти, Ольга тоже так считает. Не ввязываться в дискуссию. Но я для этого слишком любопытен. Слишком тщеславен.

— Производить эффект — моя профессия, — сказал я.

Он кивнул. Узкое лицо. Не истощенное, как у большинства здесь, а будто всегда таким и было. Подтянутое.

— Если бы мы встретились в Берлине, — сказал он, — я бы попросил у вас автограф. Тогда я знал бы о вас только то, что пишут в газетах.

Мне следовало бы найти отговорку. Мол, надо еще кое-что успеть до комендантского часа, очень сожалею, до свидания. Но я остался.

— То, что вы здесь изображаете клоуна, — сказал он, — Петрушку, это еще можно принять. Почему бы собаке не ходить на задних лапах, если ей дадут за это кость? За буханку хлеба я бы вылизал Хайндлю сапоги. Почему бы и нет? Но я бы не шагал для этого по трупам.

— А я разве шагаю?

И зачем только я спросил об этом? Почему бы мне не попридержать язык?

Он учитель. Преподавал в еврейской школе для девочек на Аугустштрассе. Пока она не закрылась. Завзятый театрал. В Терезин попал потому, что у него Железный крест первого класса. За Фландрию, как и у меня. Встретил тут коллегу по школе. Тот пережил такое, чего не смог перенести, и тронулся умом.

— Цвок, если угодно. Захотел снова стать маленьким. Жить в мире, где нет ничего дурного. Я немного о нем заботился. Время от времени навещал его в Кавалерской казарме. Он страшно исхудал. Надо было заботиться о том, чтобы он хотя бы иногда что-то ел. Пока он однажды не исчез.

Я рассказал это Ольге, и она закрыла лицо руками.

— Это был один из тех пятерых? — спросила она.

Один из них. Его друг. Мы спустили его по лестнице и положили на улице. Потому что служба сбора трупов явилась поздно. Потому что представление должно было начаться вовремя. Потому что остальное меня не интересовало.

Пока не явился этот человек, учитель из Берлина, я ни на секунду не задавался вопросом, правильно ли то было. Только гордился тем, что решил проблему. По собственной инициативе.

Какой же я стал дрянью! Какое-то поганое кабаре не должно быть важнее умершего. Этот человек был прав: у меня больше нет характера. Я уже сам не замечаю, когда мне следовало бы стыдиться. Что-то во мне отмерло.

Ольга пыталась меня утешить.

— Иначе не выдержать, — сказала она.

Может быть. Но надо ли все выдерживать?

— Его прах развеяли, — сказал тот человек. — Ведь у него не было имени. Потому что они не сочли нужным навести о нем справки. Он преподавал математику, когда нам еще разрешено было преподавать. Он был из самых любимых учителей.

Он был мешком костей.

И то была успешная премьера, черт бы ее побрал. То было хорошее представление.

Фильм тоже получится хороший. Я об этом позабочусь. Особенно выложусь на монтаже. Буду работать так тщательно, что мне понадобится много времени. Много, очень много. Американцы, как сегодня шептались, взяли Трир. Они уже на немецкой земле. Впервые я вижу реальную возможность выиграть эту гонку.

Если буду действовать достаточно медленно.

Мне разрешили еще два съемочных дня. Не четыре, как я просил. Но ничего. Обойдусь тем, что есть. То, что нам вообще разрешили сделать еще один подход, вот что важно. Это доказывает, что они по-прежнему хотят получить этот фильм. Что они довольны моей работой. Что я им нужен.

Все остальное не важно.

Вчера упала последняя хлопушка. Я все еще мыслю понятиями УФА. У нас здесь вообще нет хлопушки. Явилась команда из «Еженедельного обозрения» и не подумала прихватить с собой хлопушку. В половине пятого мы со всем управились. Люди из «Актуалита» собрали вещи и уехали. Не простившись. Я ведь и не ждал торжества, какой в обычае на УФА по завершении съемок, но хоть руку-то Печены мог мне протянуть на прощанье. Хотя бы в лицо посмотреть. Нет. Я для него больше не существую. Означает ли это, что монтаж он собирается делать без меня?

Чепуха. Одному ему не справиться.

Фрича я вообще больше не видел. В оба дополнительных съемочных дня он разъезжал без определенного плана. Снимал то, что попадало в объектив. Уличные сцены, людей за работой и прочие репортажные вещи. На монтаже такой материал всегда пригождается для начинки. Предложение об этом исходило от меня, но Печены выдал его за свое собственное. Человек в кинобизнесе на своем месте. Прирожденный интриган.

Единственный, кто вел себя прилично, был Заградка. При том, что от него я ожидал этого меньше всего. Такой робкий юноша. И вдруг он проявляет смелость. Перед тем как упаковать оборудование, он намаслил головку штатива, а грязную тряпку скомкал и бросил мне под ноги.

— Поди и выбрось, еврей! — сказал он, но презрение в его тоне было каким-то неубедительным.

Актер-любитель, играющий злодея. В тряпку была завернута пачка сигарет. Почти полная. «Осман» — так называлась марка. Одиннадцать сигарет, пять с половиной ломтей хлеба. Я богач.

Есть и приличные люди. Забыть об этом так легко.

С Заградкой мы сняли в последний день два сказочных эпизода. Название придумала Ольга, и оно в точности подошло к тому, что мы делали. «Белоснежка и чудо-кулек». В квартире д-ра Мурмельштейна мы вскрывали пакет из Дании. Баночный сыр. Консервированная солонина. Крекеры. Как звали того русского профессора, который вызывал у собак слюноотделение при отсутствии еды? Не важно. Так было со мной. Мой желудок урчал так громко — если бы мы снимали со звуком, пришлось бы все отснятое выбросить в мусорную корзину. Кусок копченой колбасы. Хорошо быть датчанином. Когда закончили, мы снова упаковали всю еду в пакет и сдали. «И если они не умерли, то едят еще и по сей день».

Самое последнее, что мы снимали, было «Семья за ужином». Еще сказочнее прежнего. Большая счастливая семья сидит за богато накрытым столом. Я ужасно нервничал во время этой сцены. Она была моей попыткой протащить в фильм и свой собственный сигнал. Как это пытались сделать музыканты из оркестра во время посещения комиссии Красного Креста. Когда делегация зашла к ним, они заиграли «Для тебя, моя душа, я принарядилась». Что должно было означать: красота Терезина — это лишь грим. Скрытый сигнал. Скрытый настолько, что никто его не заметил.