Книга Крестьянин и тинейджер - Андрей Дмитриев

— Откажись, — посоветовал Гера.

Панюков покачал головой, опять поскреб под подбородком и вновь сел на крыльцо.

— Не выйдет, — сказал он. — Кондрат мне популярно объяснил, что он мне может написать. Так объяснил, чтоб я запомнил. Я и запомнил. Статья двести шестидесятая, часть вторая. Незаконная порубка в особо крупных размерах. Тут или штраф до миллиона, или срок до шести лет. А мне сидеть нельзя, у меня корова.

— Это понятно. — Гера помассировал больное колено. Почувствовал, как вместе с болью поднимается к груди и подступает к горлу злость. — Мне лишь одно ну совершенно непонятно. Зачем ты согласился валить лес?

— Все ж деньги, — отозвался Панюков.

— Я это понимаю, — все сильнее злился Гера, — но я знаю: у тебя сейчас есть деньги — те самые, что я тебе привез. Разве их мало? Разве их меньше, чем — за лес?

— Не меньше, нет, намного больше, — спокойно согласился Панюков; губами пожевал, в уме прикидывая и пересчитывая, потом, довольный, сообщил: — В шестьдесят раз — во насколько больше.

— Тогда — не понимаю, — замотал головой Гера, стараясь подавить в себе ярость, и Панюков почувствовал ее.

— Да, ты не понимаешь. — Он неохотно начал объяснять: — Игонину отказывать нельзя, а то потом он никогда не даст работы, да и вообще, он здесь хозяин, он мне много помогал… Нет, отказать Игонину нельзя, — закончил Панюков с таким убеждением, как если бы не Геру убеждал, а самого себя.

Гера устал и поскучнел. Все же спросил:

— Это Игонин предложил ему взять тебя в работники?

— Не предложил, а посоветовал. Сказал ему: зачем тебе губить хорошего непьющего мужика? Разве тебе не пригодится хороший и непьющий мужик? А мент наш — ни в какую…

— Кондрат? — зачем-то уточнил Гера. — Редкое имя.

— Не имя, а фамилия: Кондратов; это мы тут зовем его Кондрат… Так вот, он ни за что не соглашался. Потом, короче, согласился. Вообще-то пригодится, говорит, к тому же и непьющий, непьющие у нас всегда в цене…

Гера встал с крыльца и, обрывая разговор, подался в дом. Уже войдя, спросил:

— Как часто ты обязан к нему ездить?

— По понедельникам — на целый день, по средам — с девяти и до обеда, и в остальные дни — только чтоб коз доить.

— Аглаю, Анжелику и Аделаиду, — задумчиво кивнул Гера и произнес с насмешкой: — Почти классическая барщина. — Подумал, проверяя самого себя, и повторил уверенно: — Да. Барщина.

Панюков, озлившись, тоже встал с крыльца и произнес, не поворачиваясь к Гере:

— Не говори, чего не знаешь и о ком не знаешь. Кондрат наш никакой не барин и никогда не вел себя как барин. Он мужик простой.

— И что теперь? Как теперь будет? — не сдавался Гера, глядя в складчатый затылок Панюкова. — Я хочу знать, как долго, сколько лет ты будешь каждый день пахать на этого простого мужика и резать его кроликов?

— Это не мне — ему решать, — уклончиво ответил Панюков.

Гера злорадно уточнил:

— Всю оставшуюся жизнь?

Панюков часто и громко задышал, повернулся к Гере боком, сбоку посмотрел на него, затем выставил вперед ногу, закинул голову назад и на высоких нотах отчеканил так, словно загодя выучил:

— Были рабы и будем рабами.

Увидев лицо Геры, добавил буднично:

— Это я так говорю, чтобы тебе было все понятно.

— А мне не будет, не будет понятно! — закричал ему Гера. — Так нельзя говорить, так никому и никогда нельзя говорить! Так даже думать нельзя!

— Льзя, нельзя, а я вот — думаю, — тихо сказал ему Панюков. — Я как хочу, я так и думаю. И ты мне этого не можешь запретить.

Он замолчал; молчал и Гера. Больше говорить было не о чем, и они тихо разошлись каждый к себе. Гера дохромал до кровати, сел и задрал брючину. Колено посинело, но не распухло, и Геру это успокоило. Он не ел с прошлого вечера, был сильно голоден; надо было пойти к Панюкову и, наконец, поесть, но Гера понял вдруг, что ему легче быть голодным, чем снова видеть Панюкова. Гера опустил брючину и перебрался с кровати за стол. Включил компьютер, вчитался в свою свежую ночную «трепотню» и ничего не испытал, кроме раздражения и злости. Не медля, записал:

«Ну сколько можно говорить с тобой и не видеть тебя, не слышать тебя, не мочь тебя коснуться».

Смутило слово «мочь», и он собрался было подыскать ему замену, но вместо этого откинулся на спинку стула и вслух сказал себе:

— В этом все дело, в этом все дело.

Он встал и вышел из дома и даже начал убеждать себя, что собирается в Пытавино лишь для того, чтобы в Пытавине поесть, но, пока шел к дому Панюкова, перестал себя обманывать.

Заходить внутрь не стал, постучал в окно. Панюков появился в проеме окна и встал боком, будто разглядывая что-то, невидимое Гере. И Гера смотрел не на него, а на корову вдалеке, отливающую тусклым золотом в вечернем свете. Помялся и сказал:

— Я тут ушиб коленку, так, несильно, но мне лучше показаться своему врачу. Съезжу на пару дней в Москву, потом вернусь. Ты обо мне не беспокойся.

Панюков в ответ задумчиво закашлялся.

— Спасибо, что предупредил, — сказал он и ушел вглубь дома. Уже невидимый, оттуда посоветовал: — Автобус — в полвосьмого. Бывает, что опаздывает, бывает, подъезжает раньше, так что смотри, ты сам не опоздай.

Гера не опоздал и весь остаток вечера провел в пытавинском кафе «Кафе», где просидел пару часов спиной к немноголюдной, но крикливой свадьбе. Все это время ел, пил мало. Поезд, идущий на Москву, прибыл в одиннадцать; вместо обычных двух минут стоял все полчаса; когда, наконец, тронулся, Гера уже спал лицом к стене на верхней полке плацкартного вагона.

«…Ксюша, Ксюша, Ксюша, юбочка из плюша, рыжая коса, Ксюша, Ксюша, Ксюша, ты никого не слушай, поздно не гуляй» — слова дурацкой песенки, разбудившей его утром, как только в вагоне заработало радио, вольготно ликовали в нем, шипели пеной теплого прибоя и перекатывались в груди влажной морской галькой.

За окном вставало солнце Подмосковья, быстрыми всплесками хлестало по глазам, но глазам не было больно; названия станций, мелькавшие перед глазами, выстреливали острой радостью узнавания; ряды пристанционных елок, то и дело встающие за окном, томили своей густой и ровной зеленью; поезд шел быстро, нетерпеливо, наверстывая потерянное время, и сердце Геры стучало быстро и нетерпеливо, поспевая за перестуком колес.

Проводница разносила чай. Гера от чая отказался, сказав ей вслух:

— Спасибо, нет, — а про себя проговорив: «…нет, тетка, чай мне, да, не помешал бы, но это никакой не чай; я лучше подожду; ах, Ксюша, Ксюша, Ксюша; я буду пить сегодня настоящий чай; ах, юбочка из плюша; а может быть, начну не с чая; ах, Ксюша, Ксюша, Ксюша, рыжая коса; начну с хорошего и очень крепкого кофе; ах, Ксюша, Ксюша, Ксюша, ты никого не слушай и поздно не гуляй; с большущей кружки каппучино, а там посмотрим, там посмотрим, впереди весь день, весь чай, весь кофе, ну а ты, ах, ах, ты поздно не гуляй…».