Книга Игра в классики - Хулио Кортасар

— Переходим к четвертому действию, — сказал Этьен, садясь рядом со столом. — Сегодня вечером Клуб собрался по желанию Морелли. Пока придет Оливейра, если придет, давайте выпьем за то, чтобы старик снова сел за этот стол. Мамочки мои, какое жалкое зрелище. Мы похожи на кошмарный сон, который Морелли видит в больнице. Ужасно. Так и запишите в протокол.

— Давайте все-таки поговорим о нем, — сказал Рональд, у которого в глазах стояли слезы от усилий, которые он предпринимал, сражаясь с коньячной пробкой. — У нас другого такого заседания не будет, я уж сколько лет среди посвященных, но такого со мной не было. И с тобой, и с Вонгом, и с Перико. Со всеми. Damn it, I could cry.[709] Наверное, что-то подобное чувствуешь, когда стоишь на вершине горы или побил рекорд, что-то вроде этого. Sorry.

Этьен положил руку ему на плечо. Все уселись вокруг стола. Вонг погасил свет, оставил только лампу, которая освещала зеленую папку. Сцена почти для Эусапии Паладино[710], подумал Этьен, который уважительно относился к спиритизму. Они говорили о книгах Морелли и пили коньяк.

(-94)

97

Грегоровиуса, посредника оккультных сил, очень заинтересовала одна запись Морелли: «Внедриться в реальность или в наиболее вероятный способ ее существования и чувствовать, как то, что на первый взгляд казалось полнейшим абсурдом, начинает быть на что-то похожим, соединяется с какими-то другими формами, тоже абсурдными или какими-то иными, до тех пор пока на разномастной ткани (если сравнить ее со стереотипным рисунком каждого дня) не выступит и не определится четкий рисунок, который только очень несмелое воображение может соотнести с предыдущим и посчитать бессмысленным, или бредовым, или непонятным. Однако не грешу ли я излишней самоуверенностью? Отказаться от психологии и в то же время решиться ввести читателя — правда, определенного читателя — в свой личный мир, в свой образ жизни и в свои размышления… У этого читателя не будет никакого моста, никакой последовательной связи, никакого причинного импульса. Все необработано: поступки, последующие результаты, разрывы, катастрофы, высмеивание. Там, где должно быть расставание, — рисунок на стене; вместо крика — удочка; смерть выражается в виде трио мандолин. Но это есть расставание, это есть крик, и это есть смерть, однако кто захочет переменить позицию, уйти от себя, уйти от своего центра, раскрыться? Внешние формы романа изменились, однако герои — это очередные перевоплощения Тристана, Джейн Эйр, Лафкадио, Леопольда Блюма[711], это все те же люди с улицы, из соседнего дома, из спальни, человеческие характеры. На одного такого героя, как Ульрих (см. Музиль) или Моллой (см. Беккет), найдутся пятьсот Дарли[712] (см. Даррелл). Меня же волнует только одно — я спрашиваю себя, удастся ли мне когда-нибудь заставить читателя почувствовать, что подлинный и единственный персонаж, который мне интересен, — это читатель и есть, в той мере, в какой все то, что я пишу, может хоть как-то изменить его, заставить переменить позицию, удивить его, свести его с ума». Несмотря на то что в последней фразе ощущалось сознание поражения, Рональд считал эту запись свидетельством самомнения, и это его раздражало.

(-18)

98

Так оно и бывает: те, кто освещают нам путь, — слепы. Так и бывает: тот, кто, сам не зная того, стремится указать нам единственно возможный путь, сам не способен следовать по этому пути. Мага никогда не узнает, что своим пальцем она провела по всем самым тонким трещинкам на зеркале, с какой точностью ее молчание, ее нелепое внимание, ее суета ослепленной сороконожки были паролем и отзывом для меня, который жил в себе, который жил нигде. А вот это вот, насчет тонких трещинок… Поэтизировать легко[713], Орасио, / но стать счастливым трудно.

Объективный взгляд на вещи: Она была не способна указать мне на что-либо на моей территории, она и на своей-то передвигалась путаясь, спотыкаясь и на ощупь. Металась, как безумная летучая мышь, как муха, которая летает по комнате. А я сидел и смотрел на нее, как вдруг — указание, догадка. Она и не знала, что ее очередные слезы или то, как она делала покупки или жарила картошку, были знаками. Морелли имеет в виду именно это, когда пишет: «До полудня чтение Гейзенберга, записи, картотека. Сын консьержки приносит мне почту, и мы говорим с Ним о модели самолета, которая стоит у него дома на кухонном столе. Разговаривая, он два раза подпрыгивает на левой ноге, три раза на правой, потом два раза на левой. Я его спрашиваю, почему два и три, а не по два и не по три. Он удивленно смотрит на меня, не понимая. Такое впечатление, что мы с Гейзенбергом по другую сторону территории, а мальчишка, который продолжает подпрыгивать то на одной ноге, то на другой, не сознавая того, где-то за пределами этой территории и что вот-вот он сойдет с нашей и всякое общение будет потеряно. Общение с кем, для чего? Ладно, читаем дальше; быть может, Гейзенберг…»

(-38)

99

— Он не в первый раз намекает на бедность языка, — сказал Этьен. — Я бы мог привести несколько моментов, когда персонажи не убедительны даже для самих себя и чувствуют себя так, будто вместо них существует только рисунок из их мыслей и слов и что этот рисунок обманчив. Honneur des hommes, Saint Langage…[714] Но мы-то от этого далеки.

— Не так уж далеки, — сказал Рональд. — Морелли хочет одного: вернуть языку его права. Он говорит о том, чтобы очистить его, исправить, заменить «нисходить» на «спускаться» в качестве санитарной меры; но по сути, он пытается вернуть глаголу «нисходить» весь его блеск, чтобы его можно было употреблять запросто, как я зажигаю спички, а не как декоративный фрагмент, чтоб он стал таким же общим местом, как и любой другой.