Книга Адам Бид - Джордж Элиот

Адам не был поколеблен в своем убеждении, что Хетти была невинна в преступлении, в котором ее обвиняли. Мистер Ирвайн, чувствуя, что убеждение в вине Хетти было бы для Адама новым разрушительным ударом при несчастье, уже тяготевшем над ним, не сообщил ему фактов, которые в нем самом не оставляли никакой надежды. Не было никакого основания сразу бросить на Адама всю тяжесть несчастья, и мистер Ирвайн, при прощании, сказал только:

– Если очевидные доказательства в ее виновности будут слишком сильны, Адам, то мы все еще можем надеяться на прощение. Ее юность и другие обстоятельства могут служить ей некоторым оправданием.

– Да, и это только справедливо, чтоб узнали, как ее сманили на дурной путь, – сказал Адам с горькою важностью. – Люди должны узнать непременно, что настоящий джентльмен волочился за нею и вскружил ей голову разным вздором. Вспомните, сэр, вы обещали рассказать моей матери и Сету и всем на господской мызе, кто вывел ее на дурную дорогу, а то они будут судить о ней строже, чем она заслуживает. Вы причините ей вред, щадя его, а я считаю его виновнее перед Богом, что бы она там ни сделала. Если вы пощадите его, то я открою о нем все!

– Я считаю ваше требование справедливым, Адам, – сказал мистер Ирвайн, – но, когда вы несколько успокоитесь, вы станете снисходительнее к Артуру. Я говорю теперь только то, что его наказание находится в других руках, а не в наших.

Тяжело было мистеру Ирвайну думать, что он должен объявить о печальном участии Артура в этом деле греха и горя. Он заботился об Артуре с отцовскою привязанностью, думал о нем с отцовскою гордостью. Но он ясно видел, что тайна должна открыться скоро, даже и без решения Адама, так как едва ли можно было предполагать, что Хетти до конца будет хранить упорное молчание. Он решился не скрывать ничего от Пойзеров, а сообщить им сразу все подробности несчастья, потому что теперь уж не было времени передать им известия мало-помалу. Суд над Хетти должен был происходить при ассизах во время поста, которые открывались в Стонитоне на будущей неделе. Трудно было надеяться, что Мартин Пойзер избегнет грустной неприятности быть призванным к суду в качестве свидетеля, и лучше было знать ему обо всем как можно раньше.

В четверг утром до десяти часов дом на господской мызе был погружен в печаль по поводу несчастья, казавшегося всем хуже самой смерти. Чувство семейного бесчестья было слишком резко, даже в добродушном Мартине Пойзере-младшем, и не допускало ни малейшего сострадания относительно Хетти. Он и его отец были простые фермеры, гордые своим неомраченным характером, гордые тем, что происходили из семейства, которое не склоняло головы и пользовалось заслуженным уважением все время, пока только имя его находилось в приходской книге, и Хетти всем им нанесла бесчестье, бесчестье, которое нельзя было смыть никогда. Это было всеподавляющее чувство в сердце отца и сына, жгучее чувство бесчестья, которое делало недействительными все другие ощущения; и мистер Ирвайн был поражен удивлением, заметив, что мистрис Пойзер была не так строга, как ее муж. Нас часто поражает суровость кротких людей при необыкновенных обстоятельствах; это происходит потому, что кроткие люди, скорее всего, подвергаются гнету понятий, перешедших к ним по преданиям.

– Я готов заплатить, сколько потребуют, чтоб спасти ее, – сказал Мартин-младший, когда мистер Ирвайн отправился, между тем как старик-дедушка плакал против сына в кресле, – но я не хочу иметь ее возле себя или снова видеть ее добровольно. Она сделала хлеб горьким для нас всех на всю нашу жизнь, и мы никогда не будем держать голову прямо ни в этом приходе, ни в каком-либо другом. Священник говорит, что люди жалеют нас, а жалость плохое для нас удовлетворение.

– Жалость? – сказал дед резко. – Я никогда не нуждался в жалости людей в моей прежней жизни… а теперь я должен сносить, что на меня станут смотреть свысока… когда мне стукнуло уж семьдесят два года вот в последний Фомин день, и все друзья, которых я выбрал себе в носильщики на своих похоронах, находятся в этом приходе и в ближайшем к нему… А теперь они не нужны мне… пусть положат меня в могилу чужие.

– Не горюйте так, батюшка! – сказала мистрис Пойзер, говорившая очень мало, потому что была почти испугана необыкновенною жесткостью и твердостью своего мужа. – Ваши дети будут с вами, а мальчики и малютка подрастут так же хорошо в новом приходе, как и в старом.

– Ах! теперь уж нам нечего и думать оставаться в этой стране, – сказал мистер Пойзер, и крупные слезы медленно катились по его круглым щекам. – Мы думали, что это будет нашим несчастьем, если сквайр пришлет к нам уведомление в это Благовещение, а теперь я сам должен послать уведомление и поглядеть, не найдется ли человек, который пришел бы да принял на себя засев, что я положил в землю, потому что я не хочу оставаться на земле этого человека ни одного лишнего дня, если только не буду принужден к тому. А я считал его таким добрым, прямым молодым человеком и думал, что буду так радоваться, когда он сделается нашим помещиком! Никогда более не сниму я шляпы перед ним, никогда не буду сидеть в одной церкви с ним… человек, который навлек позор на порядочных людей… а сам притворялся, будто был таким другом для всех… И бедный Адам также… славным другом был он для Адама, произносил речи и говорил так прекрасно, а сам в то же время отравлял всю жизнь молодого человека, так что и ему нельзя долее оставаться в этой стране, как и нам.

– А тебе придется еще идти в суд и признаться, что ты ей сродни, – сказал старик. – Да ведь кто-нибудь и упрекнет, не сегодня, так завтра, нашу крошку, которой теперь всего-то четыре года… Упрекнет ее в том, что у нее была двоюродная сестра, которую судили на ассизах за смертоубийство.

– В таком случае люди обнаружат этим только свою собственную жестокость, – возразила мистрис Пойзер, и в ее голосе слышалось рыдание. – Но Тот, Кто над нами, будет печься о невинном ребенке, иначе какая же правда в том, что говорят нам в церкви? Теперь мне еще грустнее, чем прежде, умирать и оставить малюток, и некому будет заменить им мать.

– Хорошо было бы послать за Диной, если б мы знали, где она, – сказал мистер Пойзер. – Но Адам сказал, что она не оставила адреса, где остановится в Лидсе.

– Она, вероятно, остановилась у той женщины, которая была так дружна с ее тетушкой Мери, – отвечала мистрис Пойзер, несколько утешенная предложением мужа. – И помню, Дина часто говорила о ней, но я забыла, как она называла ее. Да Сет Бид, вероятно, знает ее, потому что эта женщина проповедница, которую методисты очень уважают.

– Я пошлю к Сету, – сказал мистер Пойзер – Я пошлю Алика и велю сказать, чтоб он пришел к нам или сообщил имя этой женщины, а ты можешь в это время написать письмо, которое мы тотчас же отошлем в Треддльстон, лишь только узнаем адрес.

– Жалкое дело писать письма, когда вы хотите, чтоб люди пришли к вам в несчастье, – произнесла мистрис Пойзер. – Может случиться, что письмо Бог весть сколько времени будет в дороге и, наконец, все-таки не дойдет до нее.

Еще до прихода Алика с поручением мысли Лисбет также обратились к Дине, и она сказала Сету:

– Э-э-х! уж нам не знать более спокойствия на этом свете, разве если б ты постарался, чтоб Дина Моррис пришла к нам, как в то время, когда умер мой старичок. А хотелось бы мне, чтоб она вошла сюда, опять взяла меня за руки и поговорила со мной. Уж верно она поговорила бы со мною об этом, как следует… может быть, знала бы найти что-нибудь и доброе во всем этом горе и во всей этой кручине, что вот достались бедному парню, который во всю жизнь не сделал никому ни капельки зла, а был лучше всех других сыновей, хоть выбирать во всем околотке. Эх, голубчик ты мой Адам… бедное ты мое дитятко!