Книга Льюис Кэрролл - Нина Демурова

По-видимому, Коллингвуд во время работы над биографией Кэрролла имел в распоряжении всю его переписку, все дневники и реестр корреспонденции: биография снабжена множеством цитат из этих документов. Выпускник того же колледжа, в котором учился, а потом преподавал его дядюшка, кроткий и образованный священнослужитель, Стюарт Доджсон Коллингвуд создал идеализированный портрет своего прославленного родственника. Эта первая биография, вышедшая в сентябре 1898 года, то есть спустя всего семь месяцев после смерти Кэрролла, стала основным документальным свидетельством, на которое ориентировались все последующие биографы. Отчасти это объясняется тем, что письма и дневники Кэрролла не были доступны последующим исследователям во всей полноте. Но, конечно, дело не только в этом.

XIX век создал свой миф о Кэрролле, миф о том, что было дорого викторианской Англии, — о доброте и эксцентричности, о глубокой религиозности и удивительном юморе, о строгой и размеренной жизни, изредка прерываемой короткими «интеллектуальными каникулами» (Г. К. Честертон), во время которых и были написаны сказки об Алисе и некоторые другие произведения. Коллингвуд в своей книге приводит проникновенные отзывы современников о Кэрролле. «Я с радостью вспоминаю наши серьезные беседы — то, как великолепно и доблестно он использовал возможности, которыми обладал как наделенный юмором человек, для того чтобы привлечь внимание множества людей, — его любовь к детям — простоту его сердца — заботу о слугах — его духовную заботу о них», — пишет один. Другой вспоминает «ту сторону его натуры, которая, на мой взгляд, представляла больший интерес и более заслуживает того, чтобы о ней помнили, чем даже его поразительный и чарующий юмор, — я имею в виду его глубокое сострадание всем страждущим и нуждающимся. Он несколько раз приходил ко мне по делам милосердия, и я всю жизнь учился у него готовности помочь людям в беде, его бесконечной щедрости и его бесконечному терпению перед лицом ошибок и безрассудств». Третий отмечает, что «та чуть ли не странная простота, а порой непритворная и трогательная детскость, которая отличала его во всех областях мысли, проявлялась в его любви к детям и в их любви к нему, в его боязни причинить боль любому живому существу». В предисловии Коллингвуд лаконично предваряет эти и многие другие подобные воспоминания современников Кэрролла словами: «Узнать его значило его полюбить».

После смерти братьев и сестер Кэрролла его бумаги перешли на хранение к двум незамужним племянницам — Менелле и Вайолет — и оставались у них до самой их смерти (Менелла умерла в 1963 году, Вайолет тремя годами позже). За это время многие бумаги были утеряны (включая четыре тома дневников), кроме того, отдельные дневниковые записи были вырезаны. В 1953 году тщательно отобранные племянницами фрагменты дневников были изданы в двух томах под редакцией P. Л. Грина, который объясняет в предисловии, что, поскольку Коллингвуд уже использовал при написании своей «Биографии» дневники Кэрролла, «не было необходимости тщательно их сохранять — и они на много лет исчезли вместе с остальными уцелевшими бумагами. По прошествии времени они вновь нашлись в подвале, выпав из картонной коробки; оказалось, что из тринадцати томов недостает четырех».

Однако, как бы ни скрытничали лояльные племянницы, XX век уже вступил в свои права и начинал творить свои мифы. После Великой войны (так называли англичане Первую мировую) образ Кэрролла стал неуловимо меняться. Это были годы «победного шествия» психоанализа, быстро распространившегося в Европе, Америке, России и даже в консервативной Англии. Уже в своей краткой «Заметке о Шалтае-Болтае», написанной в 1926 году в связи с новым переводом «Алисы в Стране чудес» на немецкий язык, Д. Б. Пристли высказывал провидческие опасения относительно того, что этой книгой вскоре займется «добрая тысяча важных тевтонцев», что «на сцену неизбежно явятся Фрейд и Юнг со своими последователями и нам предложат чудовищные тома о Sexualtheorie в “Алисе в Стране чудес”, об Assoziationsstudien Бармаглота и о сокровенном смысле конфликта между Труляля и Траляля с психоаналитической и психопатологической точки зрения».

В своем эссе Пристли высказывает еще одно предположение, которое, увы, не оправдалось; впрочем, он и сам это предвидит: «Что до самой Алисы… но нет, Алису пощадят; я, во всяком случае, не собираюсь разрушать иллюзий задумчивой тени Льюиса Кэрролла. Да пребудет он еще немного в неведении о том, что там на самом деле творилось в Алисиной головке, этой, с позволения сказать, особой стране чудес».

Увы, Алису не пощадили. «Психоаналитическими и психопатологическими» толкованиями с жаром принялись заниматься — и по сей день занимаются! — отнюдь не одни лишь «тевтонцы». Пристли, посвятившему столько прочувствованных страниц старой доброй Англии, даже и в страшном сне не могло присниться, что именно будут писать об Алисе в этой самой Англии и в других англоязычных странах. Романтическое отношение к детству и детям, в котором ранняя пора жизни виделась как царство невинности, уступило место совсем иным взглядам. Наступил век психоанализа, и книги Кэрролла, как казалось, предлагали весьма благодатное поле для новомодных умозаключений.

Отправной точкой для психоаналитиков стало уже закрепившееся мнение, с беспощадной категоричностью повторяющееся в каждом исследовании: «У него не было взрослых друзей. Ему нравились девочки и только девочки». Это слова Пола Шилдера, и взяты они из «Психоаналитических заметок об Алисе в Стране чудес и Льюисе Кэрролле» (1938). Шилдер строго вопрошает: «Каково было его отношение к собственному половому органу?» — и отвечает, что воплощением фаллоса является не кто иной, как сама Алиса… (Бедный, наивный Пристли!) Тони Голдсмит, который, собственно, и положил начало психоаналитическим толкованиям «Алисы» — именно в его писаниях любовь Кэрролла к детям впервые приобрела зловещий оттенок, — пространно теоретизирует о символике дверей и ключей, отмечая, что объектом особого интереса становится именно маленькая дверка (то есть девочка, а не взрослая женщина). Дальше — больше. В книгах Кэрролла каждый смог найти то, что искал: неврозы, психозы, оральную агрессию, эдипов комплекс… Ну и, конечно, излишне объяснять, что такое на самом деле кроличья нора… («Когда я беру слово, оно означает то, что я хочу, не больше и не меньше», — сказал Шалтай-Болтай презрительно.)

Не будем далее углубляться в эти концепции: они уже давно навязли у всех в зубах. Справедливости ради надо заметить, что потребность в скандалах и сенсациях не исчерпывалась одной лишь сексуальной тематикой. Во второй половине XX столетия то и дело возникали новые толкования кэрролловской «Алисы». То обнаруживали в «Стране чудес» записанные особым кодом цитаты из Ветхого Завета, то выяснялось, что это послание психоделика, созданное под влиянием особых галлюциногенных грибов (помните гриб, на котором восседала Синяя Гусеница, посоветовавшая Алисе откусить «с одной и с другой стороны»?). Особенно много шума наделала теория, согласно которой автором «Алисы» был не кто-нибудь, а сама королева Виктория! Об этом даже в советские времена у нас писала центральная пресса и люди спорили в университетских буфетах.

После выхода в свет набоковской «Лолиты» (1955), популярность которой с каждым годом всё росла и росла, массовому читателю стало окончательно ясно, что Кэрролл, конечно, был педофилом. Теперь, наконец, кэрролловский эвфемизм child-friends открыл свой истинный смысл: нимфетки! С новой жадностью читатель вглядывался в мемуары кэрролловских «нимфеток», пытаясь читать между строк.