Книга Мораль и разум. Как природа создавала наше универсальное чувство добра и зла - Марк Д. Хаузер

Для решения этой сложной задачи Примак привлек свою «звезду», шимпанзе Сару. После целого ряда лет, в течение которых шли эксперименты, у Сары сложились свои отношения с тренерами, одних она любила, а других — нет. Примак выбрал для этого эксперимента по одному из тех и других. В каждом испытании Сара сначала наблюдала видеозапись тренера, делающего попытку достать лакомство, которое находилось вне досягаемости. Затем экспериментатор вручал ей конверт с тремя фотографиями. На одной фотографии был снят тренер, действующий надлежащим способом, чтобы решить проблему (например, тренер брал длинную палку, чтобы пододвинуть лакомство). На другой фотографии тренер использовал действие, не подходящее для решения проблемы (например, он выбирал короткую палку, с помощью которой нельзя было добраться до еды). И заключительная фотография представляла тренера, действующего правильно, но не для решения данной задачи (например, тренер стоял на стуле). Последний ответ помог бы достать продукт, свисающий с потолка, но он не подходит, если нужно достать пищу, лежащую далеко на земле и которую можно подтянуть только длинной палкой.

Центральный вопрос исследования заключался в том, какие фотографии и соответственно какие действия выберет Сара в зависимости от того, кого она видела на фотографии: приятного или неприятного тренера? Если бы обезьяна была похожа на нас, она должна была выбрать надлежащее действие для приятного тренера и неподходящее или несоответствующее действие для неприятного тренера. Если бы она отличалась от нас, она могла бы только выбрать итоговую фотографию, независимо от того, какого тренера она наблюдала.

Сара действовала тем же способом, каким стали бы действовать мы. В каждом условии она выбирала надлежащее действие для приятного тренера и неподходящее или несоответствующее действие для неприятного тренера. Эти результаты дают основание считать, что шимпанзе опознают свои собственные цели и состояния и могут также представить цели других. Они могут объединять представления о целях других с оценкой своих собственных эмоций, чтобы выбрать действия, которые приносят пользу одним и потенциально вредят другим. Эта способность является главной для этики, поскольку ведет к стратегическому использованию сотрудничества с теми, кого мы любим, и отклонению контактов с теми, кто нам не нравится.

В исследованиях Колла шимпанзе образовывали пары с экспериментатором, который контролировал доступ к лакомству — любимому ими винограду. В небольшом числе ситуаций экспериментатор шел навстречу желанию обезьяны, давая ей виноград, а в других ситуациях он этого не делал. Основной вопрос заключался в следующем: сможет ли шимпанзе провести различия между действиями, которые внешне были очень похожи, но отличались с точки зрения основных намерений, или целей, экспериментатора.

Рассмотрим два подобных условия: первое было связано с поддразниванием обезьяны, второе — с использованием неловкости экспериментатора. В первом случае шимпанзе дразнили виноградом. Колл протягивал виноград через открытую перегородку, но, как только шимпанзе дотягивался до винограда, Колл придерживал виноград, не давая обезьяне завладеть им. Неуклюжесть приводила к тем же самым действиям, за исключением того, что Колл будто случайно ронял виноград каждый раз, когда придвигал его к открытой перегородке. В обоих вариантах взаимодействия шимпанзе никогда не получал винограда. Если бы шимпанзе заботились только о получении пищи, если бы они были просто «консеквенталистами» (т. е. ориентировались только на результат), — тогда, с их точки зрения, экспериментатор, который дразнил их, ничем не отличался бы от экспериментатора, который был неуклюж. Последствия одинаковы: никакого винограда. Если же шимпанзе беспокоил вопрос о том, почему они не получили винограда, если они заботились о средствах достижения результата, тогда эти два варианта взаимодействия рассматривались по-разному. В первом случае, дразня шимпанзе, Колл вел себя, с точки зрения морали, недостойно, нравственно порочно (вспомним принцип 2), во второй ситуации он оказался просто раздражающе неловок.

Шимпанзе видели различия между этими двумя условиями. В ответ на ситуацию, в которой их дразнили, и в отличие от ситуации с неуклюжей подачей лакомства, они уходили с испытательной площадки раньше и обнаруживали больше признаков расстройства. Они стучали в окно, агрессивно кричали. Может быть, они воспринимали поведение дразнившего их экспериментатора как нравственное искажение? Вряд ли кто-нибудь в настоящее время может ответить на этот вопрос. Точно так же открытым остается и вопрос о том, как бы вели себя шимпанзе в ситуации с неодушевленными объектами, выполняющими те же самые действия, стали ли бы они приписывать им те же самые оценки, как людям, участвоваьшим в проведении эксперимента? Для сравнения вспомним младенцев, которые наблюдали за движением геометрических форм на телевизионном экране.

Результаты исследований Примака и Колла дают основание полагать, что шимпанзе могут иметь доступ к принципу 5. Как минимум, они, кажется, могут, отстраняясь от внешних особенностей действия, понимать намерения и цели действующего лица, используя их как основание для того, чтобы различать тех, кто им помогает, и тех, кто им вредит. И возможно, это часть их психологического проекта, потому что отбор одобряет способности, которые, в конечном счете, питают личный интерес, даже если это находится в контексте сотрудничества с другими.

В отличие от большого объема информации, касающейся развития понятий об одушевленных и неодушевленных предметах у младенцев, мы знаем относительно мало об их эквивалентах у животных. Последнее делает оценку некоторых из этих принципов менее чем удовлетворительной, особенно если речь идет о проблемах морали. Отсутствие этих сведений весьма ощутимо, так как мы, в конечном счете, хотели бы выяснить, изменяются ли моральные суждения индивидуума в зависимости от того, как он воспринимает жизнь и смерть? Как было упомянуто в главе 4, у ребенка представление о смерти и ее понимание формируется относительно поздно. Имеют ли животные что-нибудь подобное понятию смерти? Совпадает ли это с представлениями ребенка, который фиксируется на таких критических признаках, как дыхание и движение? Или это более содержательное представление, более теоретически информированное, учитывающее понятия роста и воспроизводства? К сожалению, мы можем только рассказать о некоторых несистематических, отдельных наблюдениях.

Разумеется, некоторые животные и насекомые не имеют представлений о смерти. Как пишет Эдвард Уилсон, когда муравей умирает, его удаляют из колонии и помещают на кладбище. Однако дело, видимо, просто в том, что мертвые муравьи выделяют олеиновую кислоту, которая, попадая на живых муравьев, губит их. Это, наверное, и есть причина перемещения мертвых муравьев на муравьиное кладбище. Для муравья смерть — это олеиновая кислота. Сведений о других видах чуть больше, но тем не менее ситуация также не ясна. Изучение слонов, высших и низших обезьян дает основание полагать, что индивидуумы, особенно матери, после потери своего потомства переживают период траура. Есть наблюдения, которые зафиксировали, что потеря члена группы вызывает изменение в поведении других ее членов и, мы предполагаем, в их эмоциональном состоянии. Но эти сведения говорят нам очень немного об их понимании смерти. Имеют ли эти животные какие-либо представления о будущем умершего индивидуума, возможно ли когда-либо их возвращение или их существование будет продолжаться в некотором измененном состоянии где-нибудь еще? Без знания того, как животные понимают собственный жизненный цикл, связи между принципами действия и их моральным значением остаются очень неясными.