Книга Последний солдат империи - Александр Проханов

Чекист подошел к нему. Прижал одну руку к сердцу, а другую воздел в вечернее зеленоватое небо и поклонился дереву.

― Итак, операция «Ливанский кедр» завершилась, — сказал он Ловейко, когда садились в машину. — Вам остается выполнить завершающий эпизод «Постскриптум». Но это сущие мелочи.

Они примчались в аэропорт, и Ловейко проводил Чекиста сквозь паспортный контроль к трапу самолета.

― Остается «Постскриптум», но это сущие мелочи, — повторил Чекист, уже из салона оглядываясь на Ловейко.

― Так точно, — ответил тот.

Самолет взлетел, взял курс на запад. Москва глубоко внизу в вечерних тенях уже сверкала драгоценными гирляндами проспектов, жемчужными пятнами площадей, бессчетным мерцанием окон. Чекист смотрел на Москву и видел, как в ее концентрических кругах, обкладывая золотую сердцевину Кремля, залег огромный бриллиантовый змей, ухватив зубами свой малахитовый хвост.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

В загородной резиденции Новое Огарево проходила тайная встреча двух Президентов — Первого и Второго. Первый только что прилетел из Фороса. Был встречен у трапа восторженными поклонниками и помощниками. Окруженный журналистами, в домашней рубахе «апаш», в спортивных брюках, измотанный пленом, стоически перенесший угрозу физического истребления, предательство вероломных соратников, он перед телекамерами, прямо у трапа, сдержано рассказывал ужасающие подробности своего пленения, успокаивал публику, отдавал должное мужеству Второго, сохранившего верность демократии и Конституции. Не заезжая домой, срочно направился в главную резиденцию, где поджидал его Второй. Мчался, прихватив с собой неразлучного морского офицера с «ядерным чемоданчиком», символом президентского могущества.

Круглоголовый, загорелый, с малиновым пятном на лбу, оправдывая данную недоброжелателями кличку Меченый, он бегал глазами по светлой нарядной гостиной, лишь мельком взглядывая на Второго, тяжеловесно плюхнувшегося на узорный диванчик. Рядом, на изящном столике, стояла початая бутылка коньяка, хрустальные фужеры, один из которых был налит до половины, блюдо с маленькими бутербродами — красная и черная икра, балык, сервелат, — дежурный набор для представительских встреч. Тут же лежал лист меловой бумаги и дорогая авторучка с золоченым пером. Второй, набрякший, угрюмый, не перебивал льющуюся, журчащую, словно плоский прозрачный ручей, речь Меченого.

— Хочу тебя поблагодарить за твердость, мужество, верность договоренностям. Представляю, что ты испытал в эти дни! Твоя речь на танке была просто великолепна. Она сравнима с моим заявлением в Рейкьявике. Поверь, я сделал все возможное, чтобы снизить риски. Из Фороса я управлял этими болванами из ГКЧП. Был на постоянной связи с Президентом Америки. Европа была уведомлена о наших планах. Ты мог ожидать штурма, мог переживать ужасные минуты, но знай, я контролировал процесс, не допустил штурма...

Меченый упивался своей ролью тонкого стратега, чей замысел оказался хитрее примитивной интриги допотопных государственников, которых он водил за нос. Истукан был зависим от его мировых связей, беспомощен без его высоколобых советников. Сыграл свою брутальную роль, устранив опасный клубок консерваторов, и теперь, как свирепый набодавшийся бык, не знал, что делать.

Его следовало усыпить, обольстить, и Меченый, искусный ритор, обольщал сидящего перед ним тугодума.

― Наши прежние конфликты — все в прошлом. В чем- то я был не прав, в чем-то ты. Но я никогда не сомневался, что ты человек чести, твои побуждения продиктованы этикой и заботой о моральных ценностях. Я получил твое письмо, и оно произвело на меня огромное впечатление. Я рассказал о нем американскому президенту, и он был глубоко тронут. Пусть те, кто не понимает нас, русских, утверждает банальные истины вроде той, что, дескать, в политике нет ни друзей, ни врагов, а только интересы. Быть может, это справедливо для англосаксов или германцев, но мы, русские, понимаем смысл дружбы. Это осталось в нас от общины, быть может, от первобытных родовых отношений. Теперь нам с тобой предстоит огромная совместная работа по завершению начатой в стране перестройки...

Меченый изящно играл понятиями, гипнотизируя Истукана своей эрудицией, знанием политических тонкостей, пленяя душевной доверительностью. Его фразы как разноцветные целлулоидные шарики летали перед глазами быка, и тот в глазницах водил тяжелыми яблоками, засыпая от этих бесконечных мельканий.

― Полагаю, нам нужно немедленно обсудить план неотложных дел. Уже сегодня, сейчас необходимо назначить проверенных лиц на силовые министерства. У меня есть мои соображения, но готов выслушать твои советы и рекомендации. Затем мы должны наказать изменников, строго и беспощадно, чтобы их притаившиеся сторонники в партии, армии и промышленности сидели набрав в рот воды. Мы должны немедленно собрать в Москве упрямого хохла, брюзгливого белоруса, хитрого казаха и заносчивого узбека, чтобы заключить, наконец, Союзный договор, который нам с тобой развяжет руки. «Не властвовать, но влиять» — вот мой принцип, о котором я тебе говорил. Прибалты, конечно, уйдут, тут ничего не поделать. Такова воля Америки. Но при умной политике они станут проводником наших интересов в Европе. Я как-нибудь поделюсь с тобой соображениями на этот счет, которые пришли мне на ум в Форосе...

Меченый, после перенесенных тревог, после чудесной встречи в аэропорту, букетов, телекамер и восторженных лиц, чувствовал себя прекрасно. Вся отвратительная, грязная работа, сомнительная с точки зрения европейского парламентаризма, была проделана Истуканом. Как мусорщик, он очистил Москву, прогрохотав по столице мусоровозами. Теперь от него пахло отбросами, с ним было неприятно общаться. Но следовало утолить его свирепое честолюбие, усыпить бдительность и постепенно, пользуясь методами публичной политики, показать народу, сколь он необаятелен, неумен, косноязычен. Не идет ни в какое сравнение с ним, прекрасным оратором, умницей, любимцем просвещенного мира.

— И последнее, прежде чем ты начнешь говорить. Через несколько дней я должен буду улететь в Европу и Америку.

Дать разъяснения нашим друзьям. Заверить их в необратимости перестройки. Договориться о кредитах. Наметить пути дальнейшего разоружения. Предстоит очень важная встреча с Папой Римским. Ты оставайся на хозяйстве. Ты авторитетен в народе. Можешь говорить от имени нас обоих. Люди должны понять — залогом их благополучия является наш союз, наша дружба. Поэтому, я полагаю, завтра же нам следует провести совместную пресс-конференцию...

Он удовлетворенно умолк, поглядывая на аппетитные бутербродики, на хрустальные фужеры, один из которых был наполнен коньяком. Сейчас он наполнит второй, и они выпьют за братский союз. Меченый потянулся к бутылке, переводя взгляд на собеседника, и обомлел. Истукан, покрасневший от бешенства, вытягивал ему навстречу кукиш, и огромный набрякший кулак был лиловый, словно задушенный, перевитый пуповиной младенец.

— А это не хочешь!.. — он приблизил кукиш к носу Меченого, и тому показалось, что кулак пахнет тухлятиной. — Ты — дурак!.. Педераст!.. Ты — никто!.. У тебя больше нет ничего!.. Даже этот бокал не твой!.. Ты иди отсюда босиком к своей бабе пиздеть!.. Она из тебя биде сделала!.. Слышишь меня, дурак набитый!.. — Истукан орал, выпучивая глаза, выворачивая мокрые губы, и слюна летела в отшатнувшееся лицо Меченого.