Книга Воскресение в Третьем Риме - Владимир Микушевич

А товарищу Амирану Чудотворцев писал более кратко и деловито, возможно, предполагая, что письма Клингсору читает и товарищ Амиран, а Клингсор письма Амирану не читает. Гений Сталина стремится преодолеть зло злом, демон Гитлера не различает добра и зла, считая весь мир, само бьггие отвратительной катастрофой. Не случайно древние германские верования начинаются с конца мира и сводятся к такому концу. Таким образом, своим высшим предназначением демон Гитлера, быть может, не вполне сознавая этого или не признаваясь в этом даже самому себе, считает уничтожение мира, завершающееся самоуничтожением. Отсюда культ самоубийства, которым втайне руководствуется Гитлер. Самоубийство для него – высшая арийская доблесть. В этом привлекательность Гитлера для масс и для женщин. Но демону Гитлера нельзя начинать самоубийством, он должен лишь кончить им, предварительно уничтожив все, что можно уничтожить. (Действительно, в свое время Шпеер скажет, что Гитлер совершенно сознательно пытался добиться, чтобы вместе с ним погибло все.)

Таким образом, для Гитлера самоубийство является победой. (Вспомнил ли об этом Гитлер 30 апреля 1945 года, окруженный сталинскими войсками, стреляя в себя и в новобрачную Еву Гитлер или только в себя, тогда как Ева приняла яд?) При этом, продолжал Чудотворцев, демон Гитлера на определенном отрезке своего пути сближается или смыкается с гением Сталина. Гений Сталина уничтожает зло злом, демон Гитлера уничтожает все и в конечном счете самого себя. Гений и демон сближаются через уничтожение. Но демон Гитлера – ненадежный союзник, так как всеобщим уничтожением уничтожаются любые обязательства. Тут следует вспомнить пророческую строку Александра Блока: «И нам доступно вероломство». «Вероломный» в точности совпадает с немецким нибелунговским «treubrüchig». Когда гений Сталина столкнется с демоном Гитлера, победит тот из них, кто первый произнесет магическое слово «treubrüchig». Как известно, Сталин произнес это слово первым, а Гитлер дал ему повод это произнести.

Чудотворцев написал не два и не три, а гораздо больше писем к господину Клингсору и к товарищу Амирану. Я привожу здесь лишь весьма сжатое резюме этих писем. Надеюсь в будущем опубликовать их все, так как они составляют неотъемлемую и, может быть, наиболее существенную часть книги под предполагаемым названием «Оправдание зла» (или все-таки «Гений Сталина»?). Сомневаюсь, чтобы господин Клингсор отвечал на каждое письмо Чудотворцева, но иногда отвечал. Товарищ Амиран не отвечал Чудотворцеву никогда или отвечал, так сказать, своими действиями, но, когда Чудотворцев писал Клингсору, он одновременно писал и товарищу Амирану, что составляло диалогический стержень этого «трактата в письмах», и наклевывается подозрение, не писал ли Клингсор Чудотворцеву в расчете на то, что читать его будет товарищ Амиран.

А пока Чудотворцев переписывался с Тьмой и Светом, на дворе практически не светало. Тянулась мрачная северная зима, которой, казалось, конца не будет. В городе Осоавиахимовске (это название не все жители умели выговаривать; старухи шамкали: «Осасхимов») было всего несколько улиц, и Чудотворцев кое-как научился передвигаться по этим улицам в шубе и валенках, купленных на деньги Марианны. Первым делом Чудотворцев записался в городскую библиотеку (так ему посоветовали в учреждении, где он регистрировался) и по межбиблиотечному абонементу заказывал такие книги, что библиотекарша и названий не могла прочесть. Не ее ума было это дело. Книги приходили не без задержек, но отказов не было никогда. По-видимому, приходили и книги, которые Чудотворцев не заказывал, так как не знал, что они вышли в свет, например, последние труды Гавриила Правдина (его к тому времени уже не было в живых). Эти книги приходили в особой упаковке, которую библиотекарше запрещалось вскрывать. Очевидно, кого-то интересовало мнение Чудотворцева об этих книгах. И Чудотворцев многое высказывал в труде, который начал писать, когда северная ночь пошла на убыль, продолжал его диктовать при мне и не завершил до сих пор. Труд этот обозначался одним словом: «Софиократия». В этой книге Чудотворцев высказывает мысль, что реальной властью в мире от его сотворения и до конца обладает лишь София Премудрость Божия, но эта власть – не произвол, и потому род человеческий в своем ослеплении может этой власти не замечать. Софиократия составляет самую суть Святой Руси (в Новгороде Великом София Премудрость Божия почиталась как истинная государыня). Софиократию Чудотворцев резко противопоставляет зарубежной софиологии, в которой усматривает прельщение русской религиозной философии. Если София не сотворена, тогда неизвестно, сотворен ли мир, а если мир не сотворен, то и Бог не Творец; тогда Бог исчезает в гностическом абсолюте; основная же особенность абсолюта в том, что в абсолюте Бог не отличается от дьявола, и Премудрость Божия либо не существует, либо она не Премудрость, а безумие Бога, что тогда одно и то же. София, говорит Чудотворцев, действительно, не тварь, но Творение, явленный Самим Богом образ Его Премудрости. Поскольку в Боге все живое и личное, то и София – живое деятельное лицо. Вот почему истинное умозрение Софии представлено не философскими спекуляциями, а православной иконой. Удивителен в книге анализ иконы Софии Премудрости Божией, находящейся на Соловках. Не удалось установить, когда Чудотворцев эту икону видел. На иконе София – багряная заря бытия, и такую зарю Чудотворцев мог видеть, когда заканчивалась зимняя ночь в бывшем Святосхимове.

Всю зиму Чудотворцев через день ходил в медицинское училище преподавать латынь. Кажется, этот курс ввели специально для него. Девушки с трудом осваивали столь чуждый их слуху язык, так что пришлось организовать для них дополнительные занятия. Кроме того, директор училища попросила профессора проводить факультативные беседы о прогрессивной античной культуре, которую, как она слышала, Маркс называл нормальным детством человечества. И Чудотворцев начал проводить такие беседы. Студенткам, не посещавшим эти беседы, ставили на вид, а некоторых, посещавших слишком ретиво, отчислили и даже кое-кого из них арестовали, как и раньше бывало в подобных случаях. Весной в Осоавиахимовск неожиданно приехала Марианна. Приехать до этого ей не позволяли гастроли, да и допуск в режимный город было не так просто получить. В Осоавиахимовске пианистке делать было нечего. В городе не имелось ни одного даже плохонького фортепьяно: обходились гармошками. Даже траурный марш на торжественно-траурных митингах ухитрялись исполнять на баяне. Когда Марианна вошла в клетушку Чудотворцева, она сразу увидела, что за ним присматривают, и присмотр этот женский. Чудотворцев явно жил не один. Марианна не надолго задержалась в Осоавиахимовске (гастроли, гастроли!), но деньги Чудотворцеву и после своего скоропалительного отъезда продолжала аккуратно высылать.

Работала в медицинском училище Серафима Карелова, происходившая из местных беднейших крестьян, так что никаких претензий по части классовой к ней быть не могло. Родителей своих она не помнила: они умерли в одну из голодных зим, а девчонка выжила. Она скиталась по всяким дальним родственникам, пока не закончила кое-как семилетку и не поступила в медицинское училище. Но учеба у Серафимы не задалась, училища она так и не закончила, уходить ей было некуда, так что она пристроилась работать в том же училище техничкой, то есть уборщицей, присматривающей также за отоплением. Гардероб тоже входил в круг ее обязанностей, но студенты и преподаватели раздевались и одевались сами, а воровать в режимном Осоавиахимовске было некому. И вот эта-то Серафима вдруг начала посещать дополнительные занятия по латинскому языку и по прогрессивной античной культуре. Платон Демьянович на нее сперва и внимания не обратил, а может быть, и обратил, судя по дальнейшему Внешность Серафимы подтверждала ее фамилию: Карелова. Жесткие белесые волосы (Кира унаследовала их), приземистая, глаза голубые, но мутные, как разводы на осеннем небе над Белым морем, лицо одутловатое, склонность к полноте, только трудно было определить, жиреет ли она или пухнет с голоду. Словом, замечалось в ней какое-то сходство с покойницей Олимпиадой, и Платон Демьянович это сходство в конце концов разглядел. Серафима была старше студенток, но тридцати лет ей еще не исполнилось. Говорят, она побывала замужем, но неудачно и недолго. Она вызвалась прибирать квартиру Платона Демьяновича, и старуха домохозяйка с удовлетворением предоставила ей эту обязанность, хотя деньги за уборку продолжала брать. Серафима задерживалась в клетушке Платона Демьяновича все дольше, пока не осталась насовсем. От знакомства с Марианной она, впрочем, уклонилась и ночевала где-то у добрых людей. Время шло. Непрерывная ночь сменилась таким же непрерывным солнечным днем, и в его магическом освещении Серафима выглядела как-то иначе, то ли царевна-лягушка, то ли Сольвейг. (Неужели Платон Демьянович представлял себе Сольвейг такою? А что, если она такой и была?) Глава о Сольвейг-Ярославне в «Софиократии», кажется, посвящена Серафиме, но едва ли она что-нибудь поняла, разве что почувствовала. Платон Демьянович пытался ей диктовать, но у Серафимы из этого ничего не получилось: писала она чересчур медленно, безграмотно и сама не могла разобрать, что написала. Платон Демьянович был старше нее на тридцать с липшим лет, но нелепы слухи о том, что в Осоавиахимовске он растлил несовершеннолетнюю. Когда наступила новая зимняя ночь, оказалось, что Серафима беременна. Платон Демьянович осведомился в учреждении, куда ходил на регистрацию, как ему зарегистрировать брак с Кареловой Серафимой, и брак был зарегистрирован без всяких околичностей и проволочек (Серафима говорила «проволочки», а не «проволочки»). Вскоре после регистрации брака произошло нечто потрясшее Платона Демьяновича (он свалился чуть ли не при смерти). Пропала рукопись «Софиократии». Письма господину Клингсору и товарищу Амирану Чудотворцев сам представлял куда следует, не оставляя себе копий (таково было строжайшее предписание, но память не подводила Платона Демьяновича и в глубокой старости). «Софиократию» же Чудотворцев писал без ведома властей, пряча рукопись под тюфячком своей постели, на которой спал с Серафимой. В клетушку никто не заходил, кроме Серафимы и старухи, впрочем, той и заходить было незачем, на что она и указала Платону Демьяновичу и тот, придя в себя, смирился с пропажей рукописи, говорил, что мог по рассеянности захватить ее с собой в училище, забыл ее в аудитории и студентки использовали бумагу вполне определенным образом. Двенадцатого марта 1939 года родилась у Серафимы девочка; ее назвали Кирой. Старуха-хозяйка помогла ее окрестить. Жизнь в одной комнате с маленькой девочкой была невыносима, но Чудотворцев сразу же начал восстанавливать «Софиократию». Так прошло полгода. 23 августа 1939 года был заключен договор о ненападении между Советским Союзом и гитлеровской Германией. На третий день после подписания договора был расстрелян мой отец Федор Аристархович Фавстов, а неделю спустя Платона Демьяновича Чудотворцева с женой и дочерью затребовали в Москву Платона Демьяновича не освободили, а именно затребовали в Москву на учрежденческой машине отвезли его с женой и малышкой-дочкой в Архангельск и посадили в поезд; правда, Чудотворцев не видел в поезде вблизи себя охраны, но своим глазам он не верил, тем более что видели они едва-едва и все чаще повторялись затяжные припадки почти полной слепоты (спазмы, как говорили доктора). В дороге Платона Демьяновича не покидала мысль, что везут его во внутреннюю тюрьму Лубянки, где его ждет нестерпимый свет товарища Цуфилера и пыточные сапоги товарища Марины, но доставили его в собственную квартиру на Арбате, и дверь открыла ему Марианна, как более чем полтора десятка лет назад. Чудотворцев не сразу ее узнал. Она давно уже отрезала свои великолепные черные косы с золотым отливом, и челка, чуть спадающая на лоб, поблескивала сединами, но лицо оставалось молодым, теперь уже можно было сказать «моложавым», и таким оно осталось уже навсегда. Кожа приобрела благородный цвет ивория (слоновой кости), но кость есть кость. Несмотря на свои сенсационные успехи на концертах и международных конкурсах, Марианна ссыхалась, но не блекла: все ярче сияли ее черные глаза. Марианна отчужденно пригласила Платона Демьяновича и Серафиму войти, комнаты для них были приготовлены, очевидно, их ждали. А через час-другой в квартире зазвонил телефон. Платону Демьяновичу звонил Криштофович, которого Платон Демьянович не сразу вспомнил, а вспомнив, назвал по старой памяти Игнатием Люциановичем, хотя уже приближалось время, когда «Люцианович» окончательно преобразится в «Лукьяновича». Штофик сообщил Платону Демьяновичу, что он восстановлен на работе в Пединституте («мифологию будете читать», – несколько неопределенно выразился Криштофович, а также предложил Платону Демьяновичу как можно скорее подготовить к печати учебник латинского языка для пединститутов (о соавторстве пока не было речи; Игнатий Люцианович предлагал «старому товарищу» лишь свое сотрудничество, в котором тот определенно нуждался из-за слабости глаз, но сотрудником Платона Демьяновича вскоре оказался Григорий Богданович Лебеда, единственным же автором учебника – Игнатий, тогда уже определенно, Лукьянович Криштофович). Но трудоустройство опального профессора этим не ограничилось. Телефон зазвонил снова, и Платону Демьяновичу предложили ни много ни мало читать спецкурс в другом институте, куда принимали далеко не всех желающих, а лишь отборные кадры. Спецкурс носил громкое название «Немецкая классическая философия как источник марксизма», но в скобках его тема уточнялась: «Диалектика Гегеля». «Мы диалектику учили не по Гегелю», – дружелюбно пошутил в телефоне голос, предлагающий Платону Демьяновичу эту работу На другой день в одной из московских газет было объявлено, что в ведущем учебном заведении Москвы будет читаться курс немецкой философии. Фамилия Чудотворцев при этом не упоминалась. (Не называть же лектора в печати «профессор де Мервей»), но было очевидно, что так проводится в жизнь договор с Германией о ненападении. Платон Демьянович между тем осматривался в своей квартире. Поздно вечером, вернее, уже ночью откуда-то вернулся Полюс изрядно навеселе. Таким он возвращался едва ли не каждую ночь, и теперь уже Марианне приходилось терпеть его пьяные скандалы. В отсутствие отца он тем более неистово домогался ее благосклонности, но она непоколебимо продолжала жить с ним «как сестра». Впрочем, столь же неприступной она оставалась и с другими, что давало пищу слухам о ее тайном постриге. Марианне сходила с рук откровенная православная религиозность, ее защищала репутация пианистки с мировым именем. Некий высокопоставленный деятель, ведающий культурой, даже снисходительно пошутил после поездки Марианны в Осоавиахимовск: «Передайте Буниной, что мы ее мученицей не сделаем». Начальственная шутка явно предназначалась для всей Москвы так же, как неофициальный телефонный разговор Сталина с Пастернаком об арестованном Мандельштаме. А вот жизнь Полюса при всем желании нельзя было назвать благополучной. Он все еще числился в Большом театре, где получал небольшую зарплату, как он сам о себе говорил. Арест отца вроде бы не отразился на его жизни или отразился лишь косвенно. Полюса не трогали, но и на сцену не выпускали. Не выпускать же на сцену певца по фамилии Чудотворцев, а выступить под другой фамилией Полюс по-прежнему не соглашался, отлично зная: если он не Чудотворцев, то он ничто. Вся его репутация держалась на том, что он внук легендарного Демона, Демьяна Чудотворцева. Полюс втайне боялся, что под другой фамилией он потеряет голос. Не решался он выступить даже под фамилией Демьянов, что ему настоятельно предлагали. Демьянова уха, – брезгливо морщился Полюс, хотя в дружеском кругу поклонники чудотворцевского гения подчеркнуто называли его Демьянычем, а никак не Платонычем. Откуда было мне знать, какую участь накличет на человека, более мне близкого, чем я думал, подобная же игра в отчество «Федорыч». Пока я только вспоминал жесткие слезы Киры при словах: «А ты попробуй поживи с фамилией Чудотворцева».