Книга Философия освобождения - Филипп Майнлендер

ту волю, проявлением которой он является в целом, само это целое, сам характер, может быть полностью аннулирован вышеупомянутым изменением познания.

(Мир как воля и представление. I. 477.)

Человек вступает в бытие с очень специфическими волевыми качествами. Он есть, потому что хочет жизни вообще; во-вторых, он хочет жизни в определенной форме. То, что его воля имеет очень определенные черты, не подлежит сомнению. Каждый здравомыслящий человек понимает это, даже не имея философского образования. Я вспоминаю только отца Нерона, который, как сообщает Светоний, с поистине великолепной объективностью заявил: «Из его и Агриппины характера могло родиться только презренное и подлое существо». Но волевые качества присутствуют в ребенке только в виде зародышей. Это очень важно и поэтому следует держаться за это.

К определенному характеру человека добавляются знания, без которых он не мог бы двигаться вовне. Все мотивы, которые могут двигать им, должны, прежде чем они достигнут его, пройти через знание.

Мы должны исходить из этих двух фундаментальных истин.

Зародыши фиксированных качеств воли мягкие и поддаются влиянию. На этом основана важность образования. Одно качество воли может быть усилено, другое ослаблено, третье практически увяло, другое, уже задыхавшееся, пробудилось вновь.

Средством, которое воспитатель использует для достижения своей цели, в самом общем виде является чувствительность, которая, как мы знаем, находится в трояком отношении к воле. Во-первых, она является его зависимым проводником; во-вторых, она сопровождает его поступки чувством; в-третьих, она открывает человеческой воле, через самосознание, ее глубочайшую внутреннюю сущность.

Сначала педагог дает ребенку навыки и некоторое представление о реальных условиях. Таким образом, он делает свой разум более или менее искусным проводником и дает самой воле возможность более свободного движения. Затем он использует чувствительность, чтобы сформировать зародыши в качества воли указанным способом через наказание. Наконец, он просвещает ребенка через религию о ценности жизни. Если он мыслитель, он скажет ему: «Высшее благо – это мир в сердце, все остальное – ничто. Однако выше мира сердца стоит полное уничтожение, земной образ которого – сон без сновидений. Пока вы живете, забудьте о себе и работайте для других. Жизнь – это тяжелое бремя, а смерть – искупление». Ему не нужно бояться, что его ученик тут же бросится в воду и будет искать смерти. Молодежь хочет жизни и существования, но слова, возможно, придут в голову человеку и станут для него мотивом.

Сам мир завершает образование. Если в нее попадает дикий воспитанный человек, она становится его первым воспитателем, и ее характер соответствует пренебрегаемому субъекту; ибо, говоря метафорически, она холодна как лед и лишена жалости. Железным кулаком он отбрасывает неопытных и упрямых в сторону и бьет молотом по неподвижным, малоизменчивым качествам воли. Если человек слишком хрупок, он ломается; если он хитер от рождения, он убегает и мстит; если он добродушен и ограничен, его терпят и высасывают досуха.

Теперь Шопенгауэр полностью признает влияние знания на волю. Он сказал:

Поскольку мотивы, определяющие внешний вид характера или поступка, действуют на него через посредство знания, а знание изменчиво, часто колеблется между ошибкой и истиной, но, как правило, в течение жизни все больше и больше исправляется, причем в очень разной степени, манера поведения человека может заметно измениться, и из этого можно сделать вывод, что его характер изменился.

(Мир как воля и представление. I. 347.)

Все, что могут сделать мотивы, – это изменить направление его стремления, то есть заставить его искать то, к чему он неизменно стремится, другим путем, чем раньше. Поэтому обучение, усовершенствованное знание, т.е. влияние извне, действительно может научить его, что он ошибся в средствах, и, следовательно, может заставить его стремиться к цели, к которой он, согласно своей внутренней природе, когда-то стремился, совершенно другим путем, даже в совершенно другом объекте, чем раньше: но это никогда не может заставить его желать чего-то действительно отличного от того, чего он до сих пор хотел.

Только его знание может быть исправлено; таким образом, он может прийти к пониманию того, что те или иные средства, которые он ранее использовал, не ведут к его цели или приносят больше вреда, чем пользы: тогда он меняет средства, а не цели. В общем, сфера и область всех улучшений и облагораживаний лежит только в знании. Для этого работает всё образование. Тренировка разума, через знания и проницательность любого рода, имеет моральное значение, поскольку открывает дверь к мотивам, для которых без этого человек оставался бы закрытым. Пока он не мог их понять, они были недоступны его воле.

(Этика 52.)

Иногда страсти, которым потакали в молодости, впоследствии добровольно сдерживаются, просто потому, что противоположные мотивы только сейчас дали о себе знать.

(Мир как воля и представление. I. 349.)

В этом мощном (косвенном) влиянии знания на волю, которое Шопенгауэр признает, подразумевается изменчивость характера; ведь если воля, побуждаемая знанием, навсегда обрекает одно из своих качеств на бездействие, оно должно постепенно стать рудиментарным: оно как бы не существует вовсе.

Можно также сказать в целом: каждый человек – это воля к жизни, следовательно, в каждом человеке также есть возможность выразить все качества воли. Благодаря наследственности и обучению некоторые из них выделяются в нем, все остальные присутствуют лишь как зародыши, способные к развитию.

Однако не следует ставить широкие рамки на изменчивость характера.

Мутабельность – это факт. Даже омоложенное старое существо является измененным существом, поскольку две воли и два интеллекта действовали друг на друга и произвели новый союз воли и духа. Молодая идея позже оживает (в самом широком смысле) и формируется. Может ли он полностью освободиться от влияния окружающей среды? Это невозможно.

Из этого мы делаем следующие выводы:

– человек вступает в жизнь с сильными и слабыми зародышами волевых качеств;

– сильные могут быть ослаблены, слабые – усилены воспитанием, примером, миром;

– однако в каждый момент своей жизни человек обладает определенным Я, т.е. он есть соединение определенной воли с определенным духом, который в свою очередь, обладает определенными свойствами.

Я, имея достаточный мотив, должен действовать с необходимостью. Человек всегда действует по необходимости и никогда не бывает свободным, даже когда он отрицает свою волю.

Шопенгауэр привел еще одно доказательство преобразуемости характера с помощью приобретенного характера, который он поставил рядом с интеллигибельным и эмпирическим; ведь приобретенный характер возникает, когда человек особенно культивирует определенные способности эмпирического характера, а другие оставляет атрофированными. Должен, кстати, заметить, что описание приобретенного характера у Шопенгауэра ошибочно. Он говорит в общих чертах о формировании природных качеств, не рассматривая их с точки зрения этики.

Теперь мы свели ход действий, который в любом случае необходим нашей индивидуальной природе, к четко осознанным максимам, всегда присутствующим в нашем сознании, в соответствии с которыми мы выполняем его так же благоразумно, как если бы он был заученным, никогда не будучи введенными в заблуждение мимолетным влиянием настроения или впечатлением настоящего без колебаний, без колебаний, без непоследовательности.

Когда мы выяснили, где наши сильные и где слабые стороны, мы должны тренировать и использовать наши выдающиеся природные склонности, стремиться использовать их во всех отношениях и всегда обращаться туда, где они уместны и действенны; но всеми силами и с самоконтролем избегать тех начинаний, к которым мы от природы мало склонны.

(Мир как воля и представление. I. 360.)

Такие общие положения не подходят для этики. Примените их экспериментально к персонажу, чьей отличительной чертой является склонность к воровству: он должен совершать его осмотрительно и методично, без колебаний, без колебаний, без непоследовательности, а если честность осмелится заговорить в нем, он должен заставить ее замолчать с самообладанием. Поистине: difficile est, satiram non scribere.

Наконец, я упомяну, что Шопенгауэр, поскольку