Книга Безутешные - Кадзуо Исигуро

Вернувшись на сцену, Штефан обнаружил, что лампы слегка притушены. Впрочем, в зале было еще довольно светло и публика еще далеко не вся расселась. В различных концах зала то и дело возникала волна: зрители поднимались, чтобы пропустить запоздавшего на его место. Когда молодой человек сел за фортепьяно, шум стих лишь отчасти; продолжался он и во время паузы, которая понадобилась Штефану, чтобы справиться с волнением. Затем его руки опустились на клавиатуру, как и в прошлый раз, резким, точным движением, пробуждая весь диапазон чувств от потрясения до безудержного восторга, что и требуется в начале «Стеклянных страстей».

На середине короткого пролога публика стала вести себя заметно спокойней. К концу первой части аудитория окончательно смолкла. Беседовавшие в проходах не успели сесть, но застыли как зачарованные, устремив глаза на сцену. Сидящие целиком обратились в слух. У одного из входов образовалась небольшая толпа: там скапливалась опоздавшая публика. Когда Штефан начал вторую часть, техники полностью выключили свет в зале – и я уже почти не видел, как ведет себя публика. Однако можно было не сомневаться, что зал постепенно впадает в оцепенение. Частично это была реакция на неожиданность: кто знал, что юноша из их города способен достичь тех высот исполнительского мастерства, какие они сегодня наблюдали? Нельзя было не обратить внимания и на другую, еще более важную характеристику игры Штефана – ее необычную страстную напряженность. У меня возникло впечатление, что многие из присутствующих истолковали такое удивительное начало вечера как некое предвестие. Если такова прелюдия, каким же будет продолжение? Что, если этот вечер все же окажется поворотным в жизни города? Казалось, этот вопрос был написан на множестве растерянных лиц, за которыми я следил с высоты.

Штефан завершил игру задумчивым, слегка ироничным прочтением заключительной части. Секунду или две царила тишина, потом зал взорвался восхищенными аплодисментами; Штефан вскочил и выслушал их стоя. Если к его очевидной радости присоединялась тем большая досада от того, что родители не стали очевидцами его триумфа, то, во всяком случае, он постарался сохранить ее в тайне. Под несмолкающие хлопки он несколько раз поклонился; затем, наверное, вспомнил, что его выступление составляет лишь самую скромную часть программы, и быстро удалился за кулисы.

Аплодисменты продолжали греметь, затем постепенно сменились возбужденным шепотом. Не успела публика вволю обменяться впечатлениями, как из-за кулис показался седовласый господин с суровым лицом. Пока он медленно и важно приближался к кафедре в передней части сцены, я узнал его: он был распорядителем на банкете в честь Бродского в первый вечер после моего прибытия.

Аудитория быстро смолкла, но суровый господин еще около минуты молчал и с некоторым отвращением оглядывал собравшихся. Потом он устало вздохнул и произнес:

– Хотя я и желал бы, чтобы вы все получили от этого вечера удовольствие, однако не лишним будет напомнить: здесь не кабаре. Слишком важные вопросы могут решиться сегодня. Не ошибитесь. Эти вопросы касаются нашего будущего, судьбы и облика нашего сообщества.

Хмурый господин еще долго и педантично повторял в других выражениях уже сказанное, временами замолкая и сердито оглядывая зал. Мне сделалось скучно, и, вспомнив о выстроившейся у меня за спиной очереди, я решил уступить место у стенного шкафа следующему любопытному. Однако, уже начав отступать, я услышал, что хмурый перешел к другой теме, а именно – к представлению очередного участника программы.

Объявленный, как я понял, являлся не только «краеугольным камнем городской библиотечной системы», но обладал также способностью «уловить изгиб росинки на кончике осеннего листа». Суроволицый послал публике напоследок еще один презрительный взгляд, потом пробормотал имя и торжественно удалился. Аудитория дружно зааплодировала – судя по всему, суроволицему, а не тому, кого он представил. В самом деле, последний показался не сразу и удостоился лишь нерешительного приветствия.

Это был аккуратный низкорослый человечек с лысиной во всю голову и усами. У него в руках была папка, которую он водрузил на кафедру. Не удостоив аудиторию ни единым взглядом, он извлек из папки несколько листков и стал их изучать и перекладывать. Публика начала проявлять нетерпение. Мною снова завладело любопытство, – и, решив, что очередь вполне может еще немного подождать, я осторожно вернулся к краю стенного шкафа.

Лысый наконец заговорил, но придвинулся слишком близко к микрофону, так что его голос загудел и завибрировал:

– Я хотел бы сегодня представить подборку работ, относящихся ко всем трем периодам моей творческой биографии. Многие из стихотворений вам знакомы, поскольку я читал их в кафе «Адель», однако, думаю, вы не откажетесь послушать их снова в этот особый вечер. Предупреждаю, в конце вас ждет небольшой сюрприз. И, смею надеяться, он будет довольно приятным.

Лысый снова углубился в бумаги, а толпа начала потихоньку перешептываться. Наконец он сделал выбор и громко кашлянул в микрофон, после чего восстановилась тишина.

Стихотворения были в основном рифмованные и сравнительно короткие. Они повествовали о рыбах в городском саду, о метелях, о разбитых окнах, запомнившихся с детства, и были все без исключения прочитаны странным высоким речитативом. На несколько минут меня отвлекли размышления, а потом я заметил, что в той части зала, которая находилась непосредственно подо мной, зазвучали голоса.

Сперва говорящие соблюдали рамки приличий, но, как мне показалось, с каждой секундой смелели. Когда же лысый принялся декламировать поэму о котах, которые на протяжении долгих лет сменяли друг друга в доме его матери, шепоток вырос в полноценную оркестровую партию, сопровождавшую солиста. Преодолев робость, я переместился к самому краю шкафа, ухватился обеими руками за деревянную раму и взглянул вниз.

Шумели, действительно, сидевшие непосредственно подо мной, но число говоривших я явно переоценил. Семь-восемь человек, судя по всему, махнули рукой на поэта и занялись приятной болтовней, причем некоторые развернулись спиной к подмосткам. Я хотел разглядеть эту группу получше, но тут заметил мисс Коллинз, которая сидела на несколько рядов дальше.

На мисс Коллинз было то же элегантное вечернее платье черного цвета, что и в первый вечер на банкете, и плечи так же закрывала шаль. Слегка наклонив голову и касаясь указательным пальцем подбородка, она благодушно созерцала лысого поэта. Некоторое время я не сводил с нее глаз, но не обнаружил в ее облике ничего, кроме абсолютного, безмятежного спокойствия.

Я перевел взгляд на шумную компанию подо мной: в руках у них оказались игральные карты. Только тут я различил, что в целом ядро группы составляют пьяные, которых я встретил в первый вечер в кино и совсем недавно в коридоре.

Игроки вели себя все более развязно, дошло даже до радостных выкриков и взрывов смеха. Остальная публика бросала на игроков неодобрительные взгляды, но в конце концов все больше народу, по их примеру, принималось за беседы, хотя и не такие громкие.

Лысый, казалось, не замечал этого и прочувствованным тоном читал стихотворение за стихотворением. Минут через двадцать он сделал паузу и, сложив вместе несколько листков, произнес: