Книга Византия сражается - Майкл Муркок

– Не могу отказаться.

Мы расположились на подоконнике. За окном был виден неопрятный огород. Двое рядовых пытались привести его в порядок. Они работали умело, как крестьяне. Петров откупорил бутылку и вручил ее мне. Я пил медленно, с удовольствием. Он нетерпеливо отобрал у меня коньяк и запрокинул голову, выпив почти половину одним глотком. За время войны его горло, очевидно, загрубело. Он вернул мне бутылку. Я сделал большой глоток, но в бутылке еще оставалось немало. Петров разразился неприятным смехом, запомнившимся еще с петербургских времен, одновременно напряженным и негодующим. Он прикончил бутылку, оставив на дне лишь несколько капель:

– Вот как пьют авиаторы. Нам это необходимо. Вы слышали о тех глупых ублюдках, которые тянули самолеты на санях несколько сотен верст, чтобы сражаться за Деникина? Какова энергия, а?

– Выпивка не помешает вам управлять самолетом?

– Наоборот, поможет. Я последний оставшийся в живых из целой эскадрильи.

– Я знаю, каково это, – к тому времени я уже был слегка пьян, – потерпеть крушение.

– Знаете? – Он улыбнулся.

– Я сконструировал несколько экспериментальных самолетов. Я потерял управление, испытывая один из них. В Киеве.

Он опустошил бутылку.

– Все из-за братьев Райт. Черт их побери! И все изобретатели… Фауст не заслужил спасения.

– Может, вам лучше отдохнуть? – предложил я, не понимая его намеков.

– Очень скоро, доктор. – Он порылся под матрацем. – Очень жаль. Это была последняя бутылка. Теперь отправимся в высший мир.

Выпив, я нервничал гораздо меньше. Мы пошли к озеру; «Эртц» уже подготовили к полету. Пропеллер работал, поднимая волны. Механики, благодарные за дуновение ветра, держали самолет за хвостовое оперение и огромные задние крылья – так казаки могли бы удерживать опутанного веревками дикого, непокорного жеребца. Запах керосина казался приятным. «Идите вперед, – сказал Петров. – Садитесь в переднюю кабину. Там найдете ремень безопасности. Пристегнитесь. Рядом очки и прочая ерунда. Все, что вам понадобится». Он засунул что-то массивное, завернутое в ситцевую тряпку, себе под куртку. Я подумал, не бомба ли это. Я поначалу сомневался в том, что смогу добраться до кабины. Фюзеляж был сделан из дерева и ткани. Но мне удалось взобраться на качающийся самолет, цепляясь за стойки, и в конце концов усесться в маленькую кабинку наблюдателя с сиденьем и рукоятями, на месте которых в другой кабине располагались контрольные приборы. Изнутри в кабине был закреплен бинокль, здесь обнаружились также пистолет в кобуре, полевая сумка и планшет, несколько карандашей и летные очки, резина на которых истерлась и затвердела. Я был по-прежнему в кафтане, пистолеты давили мне на бедра, я уселся и закрепил ремень безопасности, потом надел очки. Петров сел сзади и начал подавать сигналы. Двигатель и пропеллер, конечно, производили слишком много шума, поэтому бесполезно было даже пытаться разговаривать.

Машина внезапно рванулась вперед, разом набрав безумную скорость. Самолет напоминал взбрыкнувшую лошадь, запряженную в сани, мы как будто мчались по неровному склону на салазках; это одновременно и бодрило, и тревожило. Грязные брызги неслись мне в лицо. Я почти тонул в них. Вода в озере оказалась стоячей.

Самолет завибрировал, развернулся на воде, наклонившись на правый борт. Потом я заметил движение элеронов на крыльях, и мы поднялись над зеленым озером и ивами; самолет резко накренился, и коньяк внезапно согрел все мое тело, разум и душу. Мы летели над лесом, разрушенными домами, заброшенными полями; летели к холмам и синему морю, мчались в тумане между небом и землей. Я видел блестящие мелкие лиманы с заброшенными курортами, колонны марширующих людей, всадников, автомобили, составы с боеприпасами и артиллерией. Я ощутил свободу полета. Не существует удовольствия превыше этого. К чему люди взбирались по горам, когда они могли извлечь гораздо больше пользы, летая? Ветер ревел и при этом успокаивал; такого сочетания риска и умиротворения не испытывал ни один завсегдатай модных курортов. Серый туман обернулся городом. Одесса с воздуха, с ее фабриками и храмами, портами и железными дорогами, выглядела точно так же, как в тот день, когда Шура показывал мне город: в его облике было что-то нездешнее и чудесное; но я настолько привык убегать от действительности, что меня нисколько не взволновала новая встреча с городом после долгих месяцев отсутствия. Я был добросовестным работником и занялся своим делом.

В доках собирались большие группы людей, широкие причалы были заполнены. В бирюзовом море я разглядел несколько кораблей. Виднелись большие пушки. В дальних предместьях располагались орудия, конница, пехота, но их было явно недостаточно. Красные плохо подготовились к встрече с Деникиным. Потом снизу донесся стук. На мгновение двигатель умолк, и я слышал только грохот орудий и визгливый смех Петрова. Он опустил самолет. Я почувствовал слабость. В нас стреляли. Двигатель снова заработал. Зенитная артиллерия вела по нам огонь. Шрапнель рассекла ткань, но серьезного ущерба выстрелы не нанесли.

Петров вел самолет вниз, в дым, на верную смерть; он летел низко над конторами, гостиницами, многоквартирными домами, а я делал пометки на картах. Мы промчались над лестницей церкви Святого Николая, по которой я бродил в первый одесский день вместе с Шурой. Мы облетели вокруг купола с огромным распятием; по одну сторону от купола простирались обрывы, сады и деревья, модный Николаевский бульвар, по другую – море и корабли; мы кружились и кружились, как игрушка на палке. Это было глупо и опасно. Петров все смеялся. Орудия из доков продолжали стрелять по нам. Неужели он рассчитывал, что нас подобьют? Повсюду висели клубы дыма. Петров распахнул свою летную куртку и вытащил предмет, который спрятал перед полетом. Он держал сверток в левой руке. Тряпка сорвалась и умчалась прочь, как мертвая птица. В руке Петров держал не бомбу, а большие песочные часы на мраморной подставке, возможно, работы Фаберже, из белого с синими прожилками мрамора. Стекло блестело. Песок искрился серебром. Петров вытянул руку, потом заложил вираж, наклоняя самолет еще ближе к куполу. Я почувствовал, что меня сейчас стошнит. Продолжали стучать пулеметы. Я мог различить их грохот сквозь шум двигателя, как будто издалека.

Самолет почти коснулся креста. Петров бросил песочные часы вниз, на золоченую крышу храма. Он смеялся. Я мог разглядеть его зубы. Очки превращали его лицо в череп с двумя огромными черными впадинами. Летчик побледнел. Его ноздри пылали. В бинокль я смог разглядеть, как часы коснулись купола и разбились; я видел, как мрамор раскололся на куски. Песок рассыпался, как монеты. Потом мы понеслись вниз, прямиком на пушки, стоявшие на верфи. Я, обезумев, начал делать новые пометки на карте. Внезапно самолет накренился. Я оглянулся назад. В Петрова попала шрапнель. Пули разорвали ему пальто, была видна окровавленная плоть. Он продолжал усмехаться. Из-за очков я не мог разглядеть истинное выражение его лица. Он махнул мне простреленной рукой; потом самолет поднялся в сине-зеленое небо Одессы, и вновь воцарилась тишина. Двигатель окончательно умолк. Мы плыли по ветру. Петров позвал меня. Думаю, он был безумен, потому что называл меня полковником и говорил о победителе. Его смех уже не прерывался. Он закричал: «Прощайте!» – и вновь запустил двигатель. Смех и шум машины слились для меня воедино. Мы начали пикировать прямиком в море. Я понял, что он хотел меня убить. Что-то оторвалось от самолета. Думаю, это была часть верхнего переднего крыла. Потом самолет беззвучно вошел в штопор. Двигатель издавал шум, напоминавший смех.