Книга Внучка берендеева. Летняя практика - Екатерина Лесина

Он…

Он вытер вспотевшие ладони о штаны.

— Я пойду, — сказал тихо.

— Сдурел?! — Евстя вцепился в плечи. — Куда ты пойдешь?

— К нему. — Емелька мягко выскользнул из рук. — Он меня ждет.

— Ты… ты…

Дракон улыбался.

Он знал, что Емельян все понял верно.

— Он тебя сожрет! Да скажите вы ему…

— Сожрет, — подтвердил Егор, пусть и с неохотой. — Он… не только тебя, всех нас сожрет.

— Нет. — Емелька не знал, как объяснить то, что чувствовал, что знал. Откуда? Да какая разница, знал, и все, и знание это толкало вперед, за ограду. — Я должен… понимаете? Должен… это будет правильно.

Он нашел взглядом Фрола Аксютовича, и тот кивнул: он понимал, что есть долг.

— Так надо, — повторил Емельян, отступая к воротам.

Больше удерживать не стали.

К счастью.

Он бы… он бы справился, он бы не позволил себя остановить, но вдруг да дракон решил бы, что Емельян сомневается? Нет, он и вправду сомневается, внутри трясется листом осиновым, но идет. Ступает по сухой земле — и поверить сложно, что еще недавно здесь разливалась вода… трава прахом осыпается, а дракон все ближе.

И ближе.

И…

Он красив.

Почему в тех книгах не писали, до чего драконы красивы? Этот будто из золотого стекла выплавлен… такое Емелька только в палатах царских видывал, на окнах узорчатых… и то там стекла этого были махонькие кусочки, а тут… переливается на солнце… морда узкая, длинная… глаза желты, и в них столько боли, что тянет взгляд отвести.

Спрятаться.

Но Емелька не станет. Если у него судьба такая…

Он протянул руку и сказал:

— Здравствуй. Я не знаю, как тебя звать…

Дракон дохнул.

Не огнем, не жаром, но… горячим ветром обняло и закружило, едва не сбило с ног. И Емелька побежал бы, пожалуй, если бы ноги его послушались. А раз не слушались, то он и остался.

— Меня Емельяном нарекли… хотя нет, вру… это другое имя, дареное, а звать меня Нежелан… мамка моя не больно-то желала, чтоб я появлялся. А я вот…

Дракон наклонил голову.

Слушает.

— Я знаю, что ты пришел за мной, но не понимаю зачем… ты скажи, и я сделаю, что ты хочешь.

Емельян замолчал, не зная, что еще сказать. Понимает ли его дракон? Или он так… примеряется? Жрать станет? Хорошо бы целиком проглотил, у него вон пасть такая, что и тур поместится, Емелька ему вовсе на один зуб…

Дракон тихонько вздохнул.

И голову вытянул.

Глаза его — каменья драгоценные, бурштыны, которые еще слезами моря именуют. И в них надобно глядеться, что в омуты… драконы разговаривают глазами, это если с людьми. Меж собой-то иначе, но их языка Емельян не поймет.

Никто не поймет.

А с людьми… не так много их было, тех, кто смел заглянуть дракону в глаза. И выдержать взгляд. И главное, услышать… люди слышат то, чего желают.

Емельян вот…

Он слушал рассказ дракона, который был краток и ярок.

И молчал.

И… и когда молчание стало тягостно для всех, сказал:

— Хорошо. Я пойду с тобой. Если моей силы хватит, чтобы источник ожил, я ее отдам. Мне не жаль.

С тихим шелестом развернулось крыло, и дракон заворчал. Ворчание это и удивление, и недоверие заставили Емельяна улыбнуться:

— Мне действительно не жаль… вы не должны были уходить из мира. Это было… неправильно.

Он коснулся крыла, которое пусть и полупрозрачное, но было мягко и тепло.

Магия.

Как она есть.

Воплощенная.

Живая.

Наделенная разумом и волей. И стыдно, что люди в глупости своей обездолили мир.

— Я отдам тебе силу, а ты… — Емельян все ж медлил. — Ты научишь драконов разговаривать с людьми… это тоже будет правильно.

И дракон кивнул.

Он был согласен.

А взобраться на спину оказалось не так и сложно… Емельян вцепился в костяной выступ на хребте. И дракон поднялся в воздух. Он взмахнул крылами, и воздух стал густым, плотным.

Горячим.

А земля внизу — крохотной и будто из цветных лоскутов сшитой…

Мы поспели аккурат, чтоб узреть дракона, который поднялся по-над землею, унося на спине своей человека… куды понес?

Мыслю, к той горе, которую я видела.

Для чего?

А кто ж его, змеюку, ведает? Авось не сожрет…

— Здесь. — Лойко остановился перед деревней. — Ты иди… тут уже почти никого не осталось, а кто и остался, с ними легко справишься, если сунутся, а я… я должен… сделать кое-что.

Он вдруг поцеловал меня в лоб.

— Бывай, Зослава… может, если бы я остался жив…

Все было б иначе…

Если бы…

Я не стала спрашивать, куда он идет и зачем. И вслед не глядела. А что слезы на глаза, так это от ветру и треволнений… волнениев ныне множество было, этак и поседеть недалече… но седеть я погожу, у меня тоже дело есть.

И, подхвативши юбки свои, я кинулась туда, где меня ждали.

Бегла… ну хорошо бегла, спасибо Архипу Полуэктовичу, научилась.

Добегла.

Почти.

— Зослава! — Арей меня на руки подхватил, закружил. — Живая? Прости дурака… я не думал, что так выйдет… не хотел.

От него пахло тиною и еще огнем, и уж не ведаю, как одно с другим роднилось, и почему засмеялась я, и… и просто было хорошо.

Так хорошо, что когда небо крутанулось, а солнце спелым яблоком в руки кинулось, я только и успела, что подхватить его. Тяжелое…

Он знал, что время почти вышло.

Он сделал все… почти все… оставалось немногое, но силы уходили… и холод подступал. Он помнил этот мертвенный холод, который сковывал тело, и это тело становилось чужим.

Помнил и больше не боялся.

Разве что не успеть.

— Я пришел, — сказал он болотам, и те вздохнули. Они, ощутив на себе драконье дыхание, опасались злить того, кто тоже не был человеком. — Я пришел доброй волей…

Болота молчали.

— И готов отдать себя… во искупление давнего договора. Книга… книга вернется сама, если я пришел. А я пришел. Доброй волей.

Он выдохнул.

И ступил на зеленый ковер.

Разомкнулась трясина. Приняла… и, приняв, подарила смерть… эта была не страшней предыдущих.