Книга Михаил Бахтин - Алексей Коровашко

«Пространством и временем полный…»

Бахтин вполне мог увеличить частотность своего публикационного присутствия за счет специализированных научных журналов, которые прямо-таки жаждали заполучить его работы. Однако сил и желания доводить до белового варианта свои прежние получерновые тексты или с нуля создавать что-то принципиально новое у него с каждым годом становилось все меньше и меньше, что, разумеется, учитывая возраст и физическое состояние Бахтина, вполне объяснимо. Тем не менее последнее десятилетие его жизни было отмечено рядом публикаций в академической периодике. Так, доклад Бахтина о романе, прочитанный им 14 октября 1940 года в Институте мировой литературы Академии наук СССР, был напечатан в виде двух статей. Первая из них, «Слово в романе», вышла в Москве (Вопросы литературы, 1965, № 8), а вторая, «Из предыстории романного слова», — в Саранске (Ученые записки Мордовского университета, 1967, вып. 61). Доклад «Роман как литературный жанр», прозвучавший в стенах ИМЛИ 24 марта 1941 года, материализовался в «Вопросах литературы» (1970, № 1) под названием «Эпос и роман».

Сборник литературно-теоретических исследований «Контекст», созданный как «дочернее предприятие» ИМЛИ, ознаменовал свое появление на свет в 1973 году публикацией статьи Бахтина «Рабле и Гоголь», которая представляла собой фрагмент бахтинской диссертации, не вошедший в книгу о народной культуре Средневековья и Ренессанса. В следующем выпуске «Контекста» под названием «К эстетике слова» был опубликован «осколок» работы «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве», созданной Бахтиным еще в 1920-е годы.

Чаще всего площадку для печатных выступлений предлагал Бахтину журнал «Вопросы литературы». Именно в нем продолжали появляться фрагменты «романоведческих» изысканий ученого. В шестом номере за 1972 год «Вопросы литературы» дали возможность широкому читателю ознакомиться со второй главой бахтинского трактата кустанайского периода «Слово в романе» (трактат этот не надо смешивать с одноименным довоенным докладом в ИМЛИ), названной публикаторами «Слово в поэзии и в прозе».

В третьем номере за 1974 год «Вопли» — позволим себе эту популярную и в наши дни аббревиатуру — поместили на своих страницах текст, озаглавленный «Время и пространство в романе». Это была часть обширной работы «Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике», появившейся в результате «просеивания» и структурирования Бахтиным рукописных материалов конца 1930-х годов (целиком данная работа, законченная автором летом 1973 года, после двухлетней паузы вышла в его посмертном сборнике «Вопросы литературы и эстетики»).

Термин «хронотоп» стал последним элементом лексического квартета («диалог» — «полифония» — «карнавал» — «хронотоп»), который до сих пор активно гастролирует в массовом сознании под брендом «Бахтин».

Сам владелец этого бренда определял хронотоп (в дословном переводе — «времяпространство») как «существенную взаимосвязь временны́х и пространственных отношений, художественно освоенных в литературе». Бахтин, кроме того, подчеркивал, что «в литературно-художественном хронотопе имеет место слияние пространственных и временных примет в осмысленном и конкретном целом. Время здесь сгущается, уплотняется, становится художественно-зримым; пространство же интенсифицируется, втягивается в движение времени, сюжета, истории. Приметы времени раскрываются в пространстве, и пространство осмысливается и измеряется временем. Этим пересечением рядов и слиянием примет характеризуется художественный хронотоп».

Если быть юридически точным, каких-либо эксклюзивных прав на термин «хронотоп» Бахтин предъявить не мог. К его чести, он этого и не скрывал. В упомянутых «Очерках по исторической поэтике» Бахтин прямо называет тех, кто до него не стеснялся скрещивать греческие слова «хронос» и «топос»: «Термин этот употребляется в математическом естествознании и был введен и обоснован на почве теории относительности (Эйнштейна)». Отдельным примечанием он сообщает также, что «присутствовал летом 1925 года на докладе А. А. Ухтомского о хронотопе в биологии; в докладе были затронуты и вопросы эстетики».

Однако предыстория «хронотопа» как особого термина изложена Бахтиным не совсем корректно. Известно, например, что понятие единого «пространства-времени» («хронотопа») было впервые дано в 1901 году венгерским ученым Мельхиором Палади на основании философской обработки достижений физики (прежде всего открытий явлений радиоактивности и лучей X). Несколько лет спустя Герман Минковский ввел это понятие в математику, придав ему алгебраическую форму. И уже вслед за Минковским о неделимой связи пространства и времени стал говорить Альберт Эйнштейн.

Бахтин, впрочем, признавался, что для него не очень важен «тот специальный смысл», который термин «хронотоп» имеет в теории относительности. Перенося данный термин из естественных наук в литературоведение, он использовал его «почти как метафору (почти, но не совсем)» для выражения идеи «неразрывности пространства и времени» в художественном тексте. Сама же эта идея возникла задолго до успехов экспериментальной и теоретической физики рубежа XIX–XX веков. «Принцип хронотопичности художественно-литературного образа впервые со всей ясностью, — признаёт Бахтин, — раскрыл Лессинг в своем “Лаокооне ”».

Рассуждая о хронотопе, Бахтин мог бы назвать как минимум еще двух предшественников, но почему-то не сделал этого. Во-первых, ключевые аспекты концепции хронотопа были охарактеризованы в работах Александра Афанасьевича Потебни (1835–1891), утверждавшего, что в любом художественном произведении неотделимы друг от друга пространство, время и действие (Бахтин в своем определении хронотопа категорию действия не упоминает, но в конкретных анализах и наблюдениях, составивших «Очерки по исторической поэтике», безусловно, ее учитывает).

Во-вторых, бахтинская теория хронотопа чрезвычайно близка теории мотива, разработанной Александром Николаевичем Веселовским (1838–1906). Обобщенно говоря, описанные Веселовским мотивы, например, дороги или встречи, соотносятся с похожими хронотопами у Бахтина.

Как бы то ни было, именно благодаря Бахтину со второй половины 1970-х годов и до наших дней включительно не иссякает поток статей и монографий, в заглавия которых вынесена формула «Время и пространство в…» (далее идет название анализируемого текста). И вбегающий в науку с радостным бахтинячьим визгом аспирант, и находящийся в расцвете сил румяный доцент, и убеленный ветхозаветными сединами профессор — все они неутомимо кропают «исследования», суть которых заключается в том, что в таком-то и таком-то литературном произведении время и пространство обладают признаками, отличными от тех, что присущи времени и пространству в обыденной повседневной жизни (в романе время сжимается, а в жизни не сжимается; в романе пространство скручивается, а в жизни не скручивается; в романе порядок событий может меняться, а в жизни, увы, остается линейным, и т. д.). Вряд ли Бахтин несет персональную ответственность за эту дурную бесконечность «вечного возвращения» одного и того же, но без него она, может быть, и не наступила бы.

Меж тем настала пора и нам изготовить нечто «хронотопическое». Точнее говоря, мы подошли к той точке повествования, когда первостепенное внимание нужно уделить индивидуальному хронотопу финального отрезка бахтинской жизни.