Книга Маяковский. Самоубийство - Бенедикт Сарнов

ПОЧЕМУ?

В сердце без лесенки лезут эти песенки. Где родина этих бездарных романсов?

А получался — настоящий романс, тот самый, от которого и «щипало», и «замирало»:

Из тучки месяц вылез, молоденьки такой… Маруся отравилась, везут в прием-покой.

Понравился Маруське один с недавних пор: нафабренные усики, расчесанный пробор…

Он с ней расстался ровно через пятнадцать дней, за то, что лакированных нет туфелек у ней…

На туфли денег надо, а денег нет и так… Себе Маруся яду купила на пятак.

Короткой жизни точка. Смертельный яд испит. В малиновом платочке в гробу Маруся спит.

Развылся ветер гадкий, на вечер, ветру в лад, в ячейке об упадке поставили доклад.

Социальный заказ, который он получил (вернее, сам себе задал), заключался в том, чтобы вызвать отвращение к «этим песенкам». Но сочинял он эту свою модификацию популярного городского романса (в сущности, пародию на него), как собственное лирическое стихотворение. Это чувствуется. Как чувствуется и то, что не только судьба бедной Маруси, но и сам пародируемый, разоблачаемый им текст «бездарного романса», видать, тоже тронул какие-то струны его души. Да и не мог не тронуть, потому что была, была в нем, выражаясь старинным слогом, искра того божественного огня, который мы называем поэзией:

Вечер вечереет, На фабрику идут. Маруся отравилась, В больницу приведут.

В больницу приводили И клали на кровать, Два доктора с сестрицей Старались жизнь спасать.

«Спасайте — не спасайте, Мне жизнь не дорога. Я милого любила, Такого подлеца».

Подруги приходили Марусю навестить. Сиделка отвечает: «Без памяти лежит».

Приходит к ней мамаша, Хотела навестить. А доктор отвечает: «При смерти лежит».

Приходит друг любезный Марусю навестить. А сторож отвечает: «В покойницкой лежит».

Заходит он в часовню, Там белый гроб стоит, А в том гробу дубовом Марусенька лежит…

Вечер вечереет, Все с фабрики идут, А бедную Марусю На кладбище везут.

(«Современная баллада и жестокий романс». СПб., 1996)

Уходя «на фронт из барских садоводств поэзии» и «становясь на горло собственной песне», Маяковский делал все это во имя будущего. Пусть его стихи умрут, «как безымянные на штурмах мерли наши», все это окупится когда-нибудь потом, в том царстве справедливости, где не будет чиновников и будет много стихов и песен.

То, что у нас, в Стране советов, где жизнь хороша, и жить хорошо, «поэтов почему-то нету», — это ситуация временная. Так сказать, издержки переходного периода. Через десять или двадцать лет в этой стране будет построен социализм… И тогда…

Горькая ирония строки: «Впрочем, может, это и не нужно?» давала понять, что некоторые сомнения насчет временности этой ситуации у него все-таки были. А вдруг там, при социализме, окажется, что эта «пресволочнейшая штуковина» действительно никому не нужна? Что поэзия и вообще искусство — это какой-то уродливый атавизм, вроде аппендикса, который люди будущего — «дзык, дзык», как говорил Ленин, — вырежут?

В поэме «Про это», обращаясь к «большелобому химику» тридцатого века, он умолял, чтобы тот воскресил его:

Воскреси хотя б за то, что я поэтом ждал тебя, откинул будничную чушь!

Но и тогда уже не было у него никакой уверенности, что людям будущего он сможет пригодиться именно в качестве поэта:

Что хотите, буду делать даром — чистить, мыть, стеречь, мотаться, месть. Я могу служить у вас хотя б швейцаром. Швейцары у вас есть?

Он, правда, еще не потерял надежды, что поэзия и там для чего-нибудь будет все-таки нужна. Может быть, она сохранится, если не как насущная потребность, то хотя бы как красивая игрушка, как развлечение — или как отвлечение от дурных мыслей, плохого настроения:

Мало ль что бывает — тяжесть или горе… Позовите! Пригодится шутка дурья. Я шарадами гипербол, аллегорий буду развлекать, стихами балагуря.

Да, сомнения у него были и раньше. Но теперь, похоже, это уже не сомнения, а уверенность.

Уходя «на фронт из барских садоводств поэзии», он думал, что это его расставание с поэзией — на время. А оказалось, что навсегда.

ГИБЛОЕ ДЕЛО

Мысль о самоубийстве осеняла его не раз:

Все чаще думаю: не поставить ли лучше точку пули в моем конце.

Или:

— Прохожий! Это улица Жуковского?

Смотрит, как смотрит дитя на скелет, глаза вот такие, старается мимо.

«Она — Маяковского тысячи лет: он здесь застрелился у двери любимой».

Казалось, он нарочно приучает современников к мысли о своем грядущем конце. Но — не приучил. Даже тех, кто наизусть помнил все эти его мрачные прорицания, случившееся потрясло своей неожиданностью. Да и как могло не потрясти! Ведь были в его стихах и другие переклички, совсем другие самоповторения: