Книга Генерал Ермолов - Владимир Лесин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В связи с отставкой прославленного генерала Александр Христофорович Бенкендорф писал Павлу Дмитриевичу Киселеву:
«Надо было иметь в руках сильные доказательства, чтобы решиться на смещение со столь важного поста и особенно во время войны человека, пользующегося огромной популярностью и который в течение двенадцати лет управлял делами лучшего проконсульства империи».
Однако это скорее похвала решительному императору, чем талантливому администратору и блистательному полководцу Ермолову, хотя этого Бенкендорф не отрицает, но и не утверждает. Алексей Петрович слишком не любил немцев, чтобы его по достоинству мог оценить Александр Христофорович, человек, бесспорно, умный, и немец самый настоящий) а не выкрест какой-нибудь, каких немало было в империи.
В рапорте на имя царя начальник Главного штаба подчеркнул, между прочим, что Алексей Петрович «принял высочайшее решение с величайшею покорностью и без малейшего ропота». Думаю, что царь с удовлетворением прочел эти слова…
Какие странные слова… Похоже, государь и начальник его штаба не исключали, что Ермолов окажет сопротивление. Не оказал. Не мог оказать. Больше того, удовлетворяя просьбу Дибича, он отказался от прощания с войском, несмотря на настойчивые просьбы офицеров Ширванского полка, уходившего на театр войны с Персией. Алексей Петрович не хотел устраивать демонстрацию протеста. После высочайшего приказа от 28 марта генерал уступил Паскевичу начальство над Кавказским корпусом без борьбы, которой так опасались в Петербурге, особенно в Зимнем дворце.
Итак, Иван Федорович Паскевич — главнокомандующий Кавказским корпусом. Талантливый Юрий Николаевич Тынянов, представляя его читателю, писал:
«…Все говорили о нем: он выскочка, бездарен и дурак… Никто не принимал его всерьёз. Только у купцов висели его портреты, купцы его любили за то, что он был на портрете кудрявый, толстый и моложавый.
Есть люди, достигающие высоких степеней или имеющие их, которых называют за глаза Ванькой. Так, великого князя Михаила звали “рыжим Мишкой”, когда ему было сорок лет. Ведь при всей великой ненависти Паскевич ни за что не мог бы назвать Ермолова, всенародно униженного, Алешкой.
А его… так звали, и он знал об этом. И сколько бы побед он ни одержал, он знал, что скажут: “Какая удача! Что за удачливый человек!”
А у Ермолова не было ни одной победы, и он был великий полководец.
И Паскевич знал еще больше: знал, что они правы».
Вслед за Ермоловым ушли в отставку очень немногие. Большая же часть «ермоловцев» ужилась с новым начальником, в их числе и Грибоедов. В начале декабря 1826 года он откровенничал с другом Бегичевым:
«С Алексеем Петровичем у меня род прохлаждения прежней дружбы. Денис Васильевич этого не знает: я не намерен вообще давать это замечать, и ты держи про себя. Но старик наш человек прошедшего века. Несмотря на все превосходство, данное ему от природы, подвержен страстям, соперник ему глаза колет, а отделаться от него он не может и не умеет. Упустил случай выставить себя с выгодной стороны в глазах соотечественников, слишком уважал неприятеля, который этого не стоил…»
Соперник Алексея Петровича сначала колол глаза и нашему комедиографу. В противном случае писатель не назвал бы его «дураком». Александр Сергеевич Грибоедов понимал, что вместе с «потеплением» его отношений с Иваном Федоровичем Паскевичем он понесет огромные нравственные потери, поэтому и просил Степана Николаевича Бегичева сохранить содержание адресованного ему письма в тайне.
Вот так: Ермолов-главнокомандующий — старик чудесный, любимый начальник, патриот, высокая душа, замыслы и способности у него точно государственные; Ермолов в отставке — уже человек прошедшего века, то есть устаревший, уважающий неприятеля сверх всякой меры, то есть боящийся его, а он, неприятель-то, совсем того не стоит.
А кто же знал до Елизаветпольского боя, что неприятель того не стоил. Мазарович сумел убедить Ермолова, что персидская армия, подготовленная английскими инструкторами, далеко не такая, какой была до Гюлистанского мира. Вот и осторожничал Алексей Петрович, опасаясь навредить делу и репутации своей и его величества.
Еще недавно, каких-то полгода назад, наш Александр Сергеевич квалифицировал Ивана Федоровича «дураком». Теперь же он смотрит на Алексея Петровича глазами своего недалекого родственника и оценивает деятельность Ермолова на Кавказе в стиле доносов Паскевича, в которых, правда, теперь расставлены запятые. Странно? Да. В жизни Грибоедова вообще много необъяснимых странностей…
И далее в том же послании Бегичеву Грибоедов писал:
«Кто нас уважает, певцов истинно вдохновенных, в том краю, где достоинство ценится в прямом отношении к числу орденов и крепостных рабов. Все-таки Шереметев у нас затмил бы Омира, то есть Гомера, скот, но вельможа и крез. Мученье быть пламенным мечтателем в краю вечных снегов. Холод до костей проникает, равнодушие к людям с дарованием; но всех равнодушнее наш сардар; я думаю даже, что он их ненавидит. Посмотрим, что будет. Если ты будешь иметь случай достать что-нибудь новое, пришли мне в рукописи. Не знаешь ли чего о судьбе Андромахи [то есть о Павле Александровиче Катенине, авторе трагедии «Андромаха»]. Напиши мне. Я в ней ошибся, как и в Алексее Петровиче».
В общем-то у Александра Сергеевича были причины не любить Алексея Петровича: сравнивал его с Гавриилом Романовичем Державиным и обоих считал «непригодными к делам», не представлял к наградам и повышению в чине, жалованье назначил самое минимальное, не проникся восторгом от «Горя от ума», хуже того, от чтения комедии у него начинали «скулы болеть». И вовсе не от смеха — от непролазной скуки.
При Паскевиче Грибоедов надеялся удовлетворить свое честолюбие, по определению Пушкина, «равное его дарованиям». И удовлетворил: был надворным советником, стал статским советником, чин восьмого класса сразу поменял на чин пятого класса. Только какой ценой? За ту роль, какую играл драматург в конфликте между двумя «старыми генералами», его упрекали многие современники, а пуще других — двоюродный брат Ермолова Давыдов:
«В Грибоедове, которого мы до того времени любили как острого, благородного и талантливого товарища, совершилась неимоверная перемена. Заглушив в своем сердце чувство признательности к своему благодетелю Ермолову, он, казалось, дал в Петербурге обет содействовать правительству к отысканию средств для обвинения сего достойного мужа, навлекшего на себя ненависть нового государя. Не довольствуясь сочинением приказов и частных писем для Паскевича (о чем я имею самые неопровержимые доказательства), он слишком коротко сблизился с Ванькой-Каином, то есть Иваном Осиповичем Каргановым, который сочинял самые подлые доносы на Ермолова.
Паскевич, в глазах которого Грибоедов обнаруживал много столь недостохвального усердия, ходатайствовал о нем у государя».
Как мы убедились, ходатайствовал не без успеха.
