Книга Гладиаторы - Джордж Джон Вит-Мелвилл

Бретонец поднял ее своими мощными руками, и она, с видом блаженства и облегчения, оперлась головой на его плечо. Очаровательные глаза ее еще ничуть не потеряли своей прелести, хотя смерть скоро должна была смежить их. Может быть, никогда не светились они таким мягким и нежным блеском, как теперь, когда были устремлены на предмет безумной, глубокой и всепоглощающей любви. И в то время как одна рука ее касалась острия дротика, удерживая его на месте, другая ласкала лицо Эски, орошавшего ее слезами.

Голос ее быстро слабел, и силы оскудевали, но непреклонное мужество рода Муциев оставалось твердым и непобедимым.

— Я торжествую, — сказала римлянка прерывающимся голосом, с трудом переводя дыхание. — Я торжествую, хотя достигла этого ценой жизни. Что же! Победа никогда не может считаться слишком дорого добытой. Эска, я поклялась спасти тебя, поклялась, что ты будешь мой, и я сдержала свою клятву: я купила тебя своею кровью и даю тебя… даю тебя… этой отважной девушке, которая тоже рисковала своей жизнью, чтобы спасти тебя, и тоже сильно любит тебя, но не так, как я, даже не наполовину! Эска, милый мой, наклонись ко мне, наклонись ко мне ближе!..

Она все более и более склоняла голову бретонца к своей голове и в то же время положила его руку на острие дротика, все еще находившегося в ее боку.

— Я не могу больше выносить этой пытки, — прошептала она, — но не горько умереть на твоих руках и от твоей руки.

С этими словами она сжала руку Эски в своей руке и заставила его тихо вытянуть железо из раны. Как только рана открылась, кровь хлынула из нее темно-красной струей, потекла сильным ручьем, и источник жизни быстро иссяк. Нежные члены ее затрепетали, улыбка на прекрасном лице делалась все слабее и слабее, глаза с той же нежностью смотрели на любимого человека, и губы не оставляли его руки. И душа этой прекрасной, гордой и самовластной женщины отлетела в вечность.

Ничего не видя от слез, Эска и Мариамна минуту не могли думать ни о чем ином, кроме печальной судьбы той, кто дважды спас одного из них от смерти и к кому другая еще так недавно обращалась с мольбой о помощи в смертельной опасности. Как ни сильна была любовь бретонца к сидевшей рядом с ним девушке, он не мог не выказать горькой печали при виде умершей Валерии, лежавшей у его ног. В свою очередь и Мариамна забыла о своих печалях и страданиях, проникшись святым чувством жалости к той, которая пожертвовала своим счастьем, богатством, даже самой жизнью ради человека, любимого так страстно, как редко может любить что-либо на земле слабая человеческая природа.

Но теперь уже живые требовали внимания, и бесполезно было уделять его мертвым. Хотя и страшно раненный, Калхас начал подавать признаки жизни. Камень, сваливший его на мостовую, действительно причинил ему роковую рану, но, оглушив его на время, он, однако, не убил его насмерть. Краска снова показалась на его лице, он испустил тяжелый и долгий вздох, затем поднес свою руку ко лбу, показывая этим печальным жестом, что сознание вернулось к нему.

Пренебрегая опасностью и почти не замечая неистовой борьбы, совершающейся кругом, Эска грустно склонился над старым другом, думая только о том, как бы помочь Мариамне, старающейся облегчить страдания старика.

А между тем поток сражающихся повсюду увеличивался и схватка становилась все более и более ужасной. «Распущенный легион», опьяненный успехом и уверенный, что его поддержкой является позади вся римская армия, теснил иудеев с удвоенной энергией и торжеством охотника, готового схватить свою добычу. Евреи, как дикие звери захваченные в тенета, отступая, боролись со страшной отвагой отчаяния. Под предводительством Элеазара, являвшего всюду, где необходимо было его присутствие, они делали постоянные вылазки из храма, силясь отвоевать отнятое пространство, по крайней мере до входа во двор язычников. Этот двор сделался теперь ареной, где шел смертельный рукопашный бой, и несколько раз переходил из рук в руки.

Гиппий, как и всегда, выделялся в схватке. У него была честолюбивая мысль ввести гладиаторов в священную ограду до прихода Тита, и, достигая этой цели, он, казалось, превзошел сегодня все свои прежние блестящие подвиги, сделавшие его заметным. Гирпин, лишь только поднялся, снова отдался делу, как будто ему, как мифологическому Титану, ласки матери-земли придали новую силу. Не раз замечал он своему начальнику, что тот слишком рискует, отважно вступая в бой с сильнейшим врагом, но на всякое предупреждение получал один и тот же ответ. Показывая своим мечом, с которого капала кровь, на золоченую крышу храма, блестевшую над их головами, начальник бойцов говорил:

— Вот где выкуп царства. Я хочу сам завоевать его для легиона и разделить всем вам поровну.

Такая перспектива внушала гладиаторам более чем обыкновенную отвагу, и хотя не один сражающийся смельчак падал на землю перед лицом врага и не одни смелые глаза останавливались в последний раз на страстно желанной добыче, прежде чем навсегда потускнеть, — однако оставшиеся в живых сражались еще с большей яростью, вступали в рукопашный бой, наносили удар за ударом, пока двор не покрылся трупами и мостовая не сделалась скользкой от залившей ее крови.

Во время минутной передышки Гиппий, расставлявший своих людей, снова оттеснивших иудеев в храм, с целью попытать новую решительную атаку, очутился в том углу двора, где Эска и Мариамна все еще стояли на коленях подле распростертого на земле Калхаса. Без малейших признаков изумления или ревности, но просто с полуравнодушной-полупрезрительной улыбкой начальник бойцов узнал своего старого ученика и девушку, виденную им когда-то в Риме, под портиком дома трибуна. Сняв свою тяжелую каску, он отер пот и на минуту оперся на щит.

— Пройди назад, — сказал он, — и уведи эту девушку с собой, потому что она, кажется, повиснет у тебя на шее, как собачонка, везде, где нужно будет биться. Пройдите к десятому легиону и скажите Лицинию, командующему им, что вы мои пленники. Это для тебя, красавица, единственное спасение, и ни одна женщина до этого дня не может пожалеть о том, что доверилась Гиппию. Ты можешь также сказать ему, Эска, что если он не поторопится, так я сумею и без него взять храм и все находящееся в нем. Ну, двигайся, дружище! Тут не место женщине. Уведи ее как можно скорее.

Но бретонец показал на снова потерявшего сознание Калхаса, голова которого опиралась на колени Мариамны. Его жест привлек внимание Гиппия на землю, усыпанную трупами. Он уже готов был разразиться зверским хохотом и сказать своему ученику, чтобы он оставил эту падаль коршунам, но слова замерли у него на устах, внезапно покрывшихся смертельной бледностью, глаза бессмысленно уставились вперед, и щит, на который он опирался, упал на мостовую с громким шумом.

Здесь, прямо у его ног, на золотых латах лежал бездыханный труп Валерии, и сердце отважного, смелого и беспринципного солдата сжалось от боли. Что-то подсказало ему, что его гордость и эгоизм начали то дело, которое закончилось здесь перед ним, к его вечному укору.

Никогда не думал он, что любил ее с такой страстью. Он вспомнил, как будто это было только накануне, о том дне, когда он увидел ее в первый раз, прекрасную, разодетую, надменную, свысока смотрящую из своей ложи с подушками в рядах всадников[43] с тем пренебрежительным видом, который в его глазах придавал ей такую заманчивую красоту. Он вспомнил, как презрение Валерии перешло в поощрение, когда глаза их встретились, и он, гладиатор, почувствовал, что сердце его забилось под щитом, хотя он стоял лицом к лицу со смертельным врагом. Он вспомнил, с каким наслаждением встречал ее взгляд, который она подарила ему в знак знакомства. Этот взгляд являлся единственной связью между ними, и она смотрела на него все с большей смелостью и свободой, по мере того как игры шли далее, до тех пор, пока он, желая встретить этот взор еще раз в критический момент борьбы, не упал, тяжело раненный неотраженным ударом противника. Но как щедро он был вознагражден за это, когда во время упорного боя, опустившись коленом на землю и в этом невыгодном положении торжествуя наконец победу над врагом, он различил среди тысячи восторженных криков толпы спокойное и мелодичное «euge!», прозвучавшее так ясно и нежно для ушей, хотя и произнесенное одними лишь губами этой гордой патрицианки, которую с этой минуты он возымел смелость любить.