Книга Русские распутья или Что быть могло, но стать не возмогло - Сергей Кремлев

В 1688 году Лабрюйер в знаменитой книге «Характеры или нравы этого века» показал и ничтожество французской аристократии – не более нравственно привлекательной, чем русское боярство, и бедственное положение французского крестьянства, о котором Лабрюйер писал: «По полям рассеяны какие-то дикие животные, самцы и самки, чёрные, с лицами землистого цвета, сожженные солнцем, склонившиеся к земле, которую они роют и ковыряют с непреодолимым упорством; у них как будто членораздельная речь, а когда они выпрямляются на ногах, то мы видим человеческое лицо; и действительно – это люди. На ночь они удаляются в свои логовища, где питаются чёрным хлебом, водой и кореньями; они избавляют других людей от труда сеять, обрабатывать и собирать для пропитания и заслуживают того, чтобы не терпеть недостатка в хлебе, который сами сеют…».

Даже если сделать скидку на возможное полемическое заострение Лабрюйером вопроса, положению французской крестьянской массы в «просвещённый» век Людовика XIV не позавидуешь.

Да и вряд ли Лабрюйер преувеличивал… Скажем, в число деликатесов современной «французской» кухни входят лягушачьи лапки и улитки, однако они пришли в эту кухню не с аристократического стола, а из «логовищ» голодающих французских крестьян.

Иными словами, даже к концу XVII века народные массы Европы, и прежде всего – крестьянство, были так же далеки от достижений европейской культуры и науки, от образования и цивилизации, как и российские народные массы. Рафаэль, Тициан, Рубенс, Эль Греко, Данте, Эразм, Монтень, Шекспир, Мольер, Галилей и Парацельс были также неизвестны французскому Ивану в деревянном сабó, как и русскому Ивану в лыковых лаптях.

При этом социальное и материальное положение русского простонародья было даже более выигрышным. Так, Пушкин ссылается на мнение Фонвизина, путешествовавшего по Франции уже в середине XVIII века. Фонвизин писал, что «по чистой совести, судьба русского крестьянина показалась ему счастливее судьбы французского земледельца»… Сам же Пушкин пишет о современном ему русском крестьянине первой трети XIX века: «Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлёности и говорить нечего…».

Наконец, приведу ещё более позднее мнение Чернышевского, который через полвека после Пушкина в статье «Не начало ли перемены?» заявлял: «Русскому мужику трудно связать в голове дельным образом две дельные мысли, … его ум слишком неповоротлив, рутина засела в его мысль так крепко, что не даёт никуда двинуться – это так; но какой же мужик превосходит нашего быстротою понимания? О немецком поселянине все говорят то же самое, о французском – то же, английский едва ли не стоит ещё ниже их…».

И Чернышевский судил русского мужика ещё и слишком строго – испокон веку российскую экономику развивали, в основном, выходцы из крестьянства, а отнюдь не дворянство.

Сравнение жителей европейских и российских городов XV–XVII века будет уже далеко не в пользу русских. Но и тут русский ремесленник мог бы парижского ремесленника кое-чему и поучить. Тем не менее, очень разнились и социальное развитие европейских и русских городов, и их инфраструктура.

Впрочем, чума была тогда бичом как в Гамбурге, так и в Рязани…

Массовое развитие тогда деревянного, а не каменного, строительства на Руси, нельзя, к слову, относить к признакам отсталости. Придворный врач Алексея Михайловича англичан Сэмюэль Коллинс, живший в Москве с 1659 по 1669 год, писал другу в Лондон: «Русские думают, что деревянные комнаты гораздо здоровее, нежели каменные, и не без причины, потому что в их каменных покоях толстые своды издают из себя испарения, особенно, когда печи натоплены…».

Сегодня мы точно знаем, что наши предки были правы – при прочих равных условиях современный человек предпочтёт жить в деревянном жилище, а не в бетонном. Однако скученность русских деревянных городов – при их обширности и преимущественно одноэтажном характере, была одной из причин сокрушительных пожаров. «Впрочем, – замечал в своих записках Адольф Лизек, секретарь австрийского посольства в Москву в 1675 году, – не велика беда, если дом и сгорит. Пожитки у русских хранятся в яме, вырытой под домом, и остаются целы»…

Тем не менее, такие дома были, как дружно отмечали иностранцы, «дурны» и примитивны, так что в перспективе замена дерева камнем – на европейский лад, оказывалась в городах неизбежной.

Помянутый выше Лизек даёт интересные, хотя нередко и поверхностно понятые, картины городских русских нравов, замечая при этом, что «простой народ, подобно как и в других странах (жирный курсив мой. – С.К.), склонен к порокам». Лизек явно с натуры описывает, как «мужья лежали пьяные, без чувств, а жёны садились возле них, и снимая с себя одежду за одеждой, закладывали целовальнику на вино и пировали до тех пор, пока теряли употребление рассудка и даже возможность пить…». Но тот же Лизек пишет, что «русские женщины сколько красивы, столько ж и умны…», а ведь при пьянстве, как пороке, красавицами не остаются.

Лизек отмечает любовь русских к парным баням и признаётся, что «любопытство завлекло нас заглянуть в сад, где были бани, и мы увидели больше трёхсот Диан…» Но далее он замечает: «Мы ошиблись, однако, в своём предположении, что в этих странах не знают стыда; это инстинкт природы»… Дело было, конечно, не в инстинкте природы – аборигены тропиков этим «инстинктом» не очень-то обременены.

В целом же, знакомясь с записками иностранцев о России Алексея Михайловича, никак не выносишь впечатления, что русские городские «низы» были социально и психологически забитыми и неразвитыми по сравнению с европейскими городскими «низами».

Но если начать сравнивать цивилизационный уровень на верхних социальных «этажах», то окажется, что сравнение европейской элиты XV-го, XVI-го и XVII-го веков с российской элитой XV-го, XVI-го и XVII-го веков попросту бессмысленно, как сравнение неба и земли. И ладно бы, если бы дело ограничивалось незнанием русскими «верхами» Мольера и Ронсара… Удручал разрыв в общем развитии, в знаниях о мире…

И уж вовсе катастрофическим оказывался разрыв между научными, технологическими и культурными достижениями Западной Европы, входившей в Новое время, и допетровской России, застревающей в позднем Средневековье. Для России Алексея Михайловича европейские технологии, наука, образование оказывались за семью замками – и уже не столько потому, что Европа отгораживалась от России «железным занавесом», сколько потому, что сама Россия отгораживалась от Европы обомшелым и прогнившим бревенчатым «занавесом».

Два-три десятилетия, от силы – полвека, и Европа, усмотрев в России лёгкую добычу, силой проломила бы этот средневековый «частокол», вломилась бы на русские земли, и горе было бы тогда народам, их населяющим…От «цивилизованного» европейского нашествия Русь уже не оправилась бы…

Русская же церковь в преддверии возможных потрясений до хрипоты спорила – допустима ли трёхкратная «аллилуйя» вместо двукратной, и как надо обходить алтарь – с востока на запад, или с запада на восток?.. И при этом яростно сопротивлялась цивилизационному вхождению России в Европу.