Книга Свечка. Том 2 - Валерий Залотуха

Он не видел тебя, но, возможно, чувствовал твое близкое присутствие.

И ты осторожно раскрыл черную книгу атеизма и, словно толстой двускатной крышей, накрыл ею свою светящуюся в темноте макушку.

«Ты, Господи, Ты, не он, а Ты! Ты, Господи, Ты, Ты, Ты!» – беззвучно завопило твое нутро, делая, наконец, выбор.

Собачий лай стремительно приближался, Ванюшка испуганно взвыл, заплакал по-детски навзрыд и побежал прочь.

Он боится собак, – вспомнил ты. Он боится собак! – обрадованно вспомнил ты.

VIII. В бегах. Без названия

1

Забавным и незабываемым, нет, в самом деле – забавным и незабываемым был твой проход по незнакомой улице, ведущей к неизвестной станции метро в третий день пребывания в бегах.

Тротуар там был широким и пустынным, какими обычно бывают тротуары на последних московских окраинах – широким и пустынным, и асфальт весь в шишках и трещинах с пробивающимися у обочин пучками прошлогодней травы.

И вот ты идешь, топаешь, чапаешь, загребаешь, пилишь, прешь, а вокруг – стая бродячих собак!

Откуда собаки?

Оттуда же, откуда сам – с жуткого до тошноты Федькиного кладбища, с которого ты бежал быстрее лани, а я так быстрее тебя – настолько противно и страшно было там задерживаться, что даже не рассказал в предыдущей главе, как ты пришел немного в себя, поднялся на ноги и пошел, но у самой кладбищенской ограды сделалось вдруг плохо – замутило, затошнило, начало рвать.

Твое неприхотливое нутро, привыкшее к сухомятке, столовским обедам и отвратительной жениной стряпне, настолько отвратительной, что тебе даже нравилась бутырская баланда, решительно отказалось держать в себе проглоченные у Федьки халявные деликатесы и выпитый дорогой алкоголь – бандитские объедки и опивки? – до последней капли, последней крошки, до последней поганой икринки все из себя исторгнув. Твой оказавшийся принципиальным организм словно наказывал тебя за моральную неразборчивость, извергая из себя все чуждое так, что и своего ничего почти не осталось. Не мог уже блевать, нечем было, а все выворачивало, выворачивало – до полнейшего очищения.

Остатки сил иссякли – ты упал на подломившиеся колени и тут же завалился набок и, то ли теряя сознание, то ли проваливаясь в сон, ткнулся харей в собственную блевотину – как пес.

Как тот пес…

Впрочем, нет, не совсем так – псы не падают в собственную блевотину, они на нее возвращаются, это давно и не нами описано, но, кажется, про нас…

Они давно за тобой шли, словно чуяли – будет чем поживиться.

И то ли теряя сознание, то ли проваливаясь в сон, падая, улетая в промежуточное небытие, ты успел увидеть первого пришедшего на твою блевотину пса – большеголового, рыжего, с седой побитой мордой и печальными глазами.

У него были большие и крепкие желтые клыки, но ты не испугался, так как никогда не боялся собак. Последнее, что ты чувствовал – словно кто-то ласково провел по лицу теплой влажной ладонью, и, чуть погодя, подключились остальные, но тут ты уже ничего не чувствовал…

И вот – утро, ты идешь по широкому тротуару где-то на московской окраине – весь, как нынче говорят, такой облизанный, а вокруг те, кто тебя облизал, и первым важно выступает здоровенный рыжий кобель, которого назвал Рыжиком, за ним семенят на коротких стоптанных лапках, словно сшитые из ненужных шерстяных лоскутков, трехцветные Белка и Стрелка, а дальше, окружая с боков и прикрывая с тыла, цокают когтями по асфальту остальные – заботливо и благодарно на тебя косясь, – обретшие ненадолго смысл и оправдание своего собачьего существования, своего главного собачьего дела – служить…

Твои добровольные охранники поглядывали на редких прохожих настороженно и горделиво, те же пугливо сжимались, сторонясь и недоумевая.

– Сумасшедший, – донеслось до твоего слуха, но ты не обиделся, только глянул смущенно и виновато на бросившую это слово строгую пожилую даму.

Но, в самом деле, как можно охарактеризовать босяцкого вида господина с интеллигентным лицом и здоровенной книгой под мышкой, который идет по улице в окружении своры бродячих псов и что-то им увлеченно рассказывает?

Ведь говорил же с ними, говорил, рассказывал им что-то, не отпирайся…

Ну, колись, признавайся – что?

Неужели «Собаки и кошки?»

Ну да, твой ненаучно-теоретический труд: «Собаки и кошки как фактор любви» – он не оставлял тебя, тобою написанный и тобою же частично проглоченный, а те слушали, рассеянно выключаясь, когда речь заходила про кошек, и напряглись, увидев двух идущих навстречу милиционеров с автоматами – толстых и неуклюжих из-за природной своей толщины и напяленных поверх шинелей бронежилетов.

И увидев их, ты замолчал.

Менты замедлили шаг, растерянно посторонились, пропуская вас, и смотрели, разинув рты, вслед, решая, кто ты и что с тобой делать, но так и не решили – не хватило совсем уж небольшого милицейского ума.

За исключением злобных лагерных псов, собаки не любят людей в форме и при погонах, людей государственных – служивых, и я думаю, потому, что они иначе понимают значение и смысл глагола «служить». Для собак служить в первую означает любить – преданно и бескорыстно вплоть до самопожертвования, для людей же в мундирах и погонах это есть исполнение за деньги постылой и постыдной работы, на которой не нужно напрягаться физически, а тем более умственно, от которой тучнеет тело, но скудеет и червивеет душа.

Определяя тебя как несомненного сумасшедшего, встречные прохожие руководствовались не только твоим «прикидом» и окружением, но в первую очередь какой-то необыкновенной твоей умытостью и счастливым блеском глаз, какой невозможно увидеть серым московским утром не только на окраине, но даже в центре, да еще порывистостью в движениях.

На самом же деле твое состояние объясняется просто: отдав бродячим псам без остатка все, что, как последняя свинья, сожрал вчера у Федьки, ты ощущал в теле забытую легкость, – отсюда и порывистость, при этом в голове продолжали бродить вчерашние хмельные пары – вот вам и блеск в глазах, – кому из читающих эти строки знаком подобный шальной кураж, тот Золоторотова поймет, а кому незнаком – прошу поверить на слово, а что касается внешней чистоты, как сказано выше – умытости, так то собаки умыли, отчистили, вылизали – ласковыми и старательными своими языками.

Отсюда и твое состояние… Ты испытывал в то утро знакомое многим кратковременное, искусственное, шаткое, но такое ощутимое чувство счастья, когда кажется, что все можешь, все доступно и все будет, все обязательно будет!

Мне вообще кажется, что в те восхитительные мгновения где-то на окраине Москвы в окружении бродячих псов под недоуменными и настороженными взглядами прохожих и ментов ты ощущал самое большое чувство счастья за все три дня и три ночи своей невольной воли, включая даже ночь, проведенную с Антониной Алексеевной Перегудовой, которую никогда не забудешь, хотя, скорее всего, я ошибаюсь, наверняка ошибаюсь, удачный исход опасного ночного приключения принимая за счастье, банальное похмелье выдавая за духовный подъем, и все равно я тебя понимаю, так понимаю, что даже немного завидую.