Книга Зимний скорый. Хроника советской эпохи - Захар Оскотский

— Садитесь, садитесь! — Димка вытаскивал из-под стола табуретки.

Сердце сжималось от его торопливой предупредительности.

Димка уселся первым. Быстро, выжидающе взглянул на Марика, на Григорьева. И — болезненно потянулась тишина. Димка, особенно бледный в ярком свете, с темными кругами под глазами, смотрел на них и ждал. А они молчали.

Григорьев успел заметить, что стол здесь не сравнить с тем, прежним. У этого доски и обструганы были кое-как, и сбиты неровно…

И тут спокойным голосом заговорил Марик. Он стал рассказывать, как они с Григорьевым утром заехали к Стелле, забрали у нее белье и прочее, что она приготовила для Димки.

В действительности пробыли они у Стеллы всего-то минут двадцать, а сумбурный разговор с ней занял того меньше, потому что она суетилась, собирая и заворачивая всякие мелочи. Но в обстоятельном пересказе Марика разговор этот получился несравненно более толковым, чем на самом деле. Там, возле Стеллы, вертелась еще Катька, и теперь Марик подробно сообщал, как выглядит Катенька и что она просила передать дяде Диме.

И на Димку, который постоянно получал от Стеллы письма, сам недавно виделся с ней и прекрасно всё знал без Марика, этот нудный рассказ подействовал самым лучшим образом. Димка успокоенно заулыбался, прищурился с прежней ехидцей. Сказал про Катьку:

— У-у, засранка! По ней больше всех соскучился.

Марик, продолжая говорить, начал выкладывать на доски стола то, что привезли. И Григорьев с готовностью присоединился. Марик говорил: «А вот — сигареты». Григорьев добавлял: «А еще — носки».

Димка деловито кивал:

— Ага, это в комнату возьму. Это — здесь оставлю. Ой, ну куда она столько пирожков напекла!

Всех троих окутало теплое облако умиротворения. Григорьев положил на стол те самые две бутылки «старки», завернутые в тренировочные брюки и рубашку:

— Вот тебе костюмчик спортивный, вместо пижамы. И лекарство от простуды. Спрячь.

— Ты что, спрячь! — засмеялся Димка. — Он развернул бутылки и поставил их в центр стола. — Сейчас оприходуем!

— Нам уходить надо, — тихо сказал Марик. — Нас лейтенант пропустил на сорок минут.

Теплое расслабляющее облако точно сорвало порывом ветра. Димка вскочил с перекошенным лицом, грохнулась табуретка.

— Какой лейтенант?! Молодой, внизу? Санька? Пошел он в задницу! Сегодня Пал Иваныч старший! Сейчас!..

Димка вылетел из комнаты, а Григорьев на всякий случай убрал бутылки со стола. Через несколько минут Димка вернулся вместе с пожилым милицейским капитаном. Тот, не здороваясь, хмуро посмотрел на Григорьева и Марика, потом на разбросанные по столу вещи и снедь. Хрипло сказал, обращаясь к одному Димке:

— Ладно, сидите. До шести… — Шагнул через порог и уже из полутьмы коридора скрипуче добавил: — Дверь заприте. И — по-тихому. А то к вам набегут.

Димку трясло от торжества:

— Я ж говори-ил, Пал Иваныч разрешит! — ликовал он, запирая дверь. — А то — сорок минут! Гаденыш, сявка!..

Он взглянул на сумрачные лица Григорьева и Марика, осекся. Тихо подошел к столу, опустился на табуретку. Опять улыбнулся невыносимой смущенной улыбкой:

— Вот так. А вы что думали?..

Потом пили еще ледяную с мороза «старку» из майонезных баночек. Закусывали пирожками с капустой и с домашним вареньем (Стелла и Катька напекли их целый мешок). И Димка рассказывал:

— Здесь ничего, жить можно. Вот в «Крестах», действительно, жуть. Хотя мне и там повезло: в камеру аристократов попал. Это, по-тюремному, кто за хозяйственные преступления залетел. Соседи были — зашибись: главный инженер станции техобслуживания, замдиректора хладокомбината, в таком духе. Нормальные мужики. А вот условия… Говорят, при Ежове лучше содержали. Камера на шестерых, койки в три яруса по две, а набивают двенадцать человек, половина на полу спит. Духота смертная, параша тут же. А кормежка… Селедка — тухлая, капуста — смердит, картошка — черная.

Григорьев и Марик молчали.

Димка приоткрыл в недоброй усмешке свои волчьи клыки:

— Ну, чего скисли? Вот такая у нас, глобусы, обратная сторона Луны… Да ладно, выбрался оттуда, слава богу. А здесь-то — ничего, работы разные. Строительные есть бригады, на комбикормовый завод гонят. Зарплату начисляют даже. Минус проценты по приговору, минус питание — рублей шестьдесят на руки… Я в одной бригаде потыркался, в другой, везде грязь, мразь. Хорошо, удалось начальничкам показать, что я умею. Они и прибалдели. Вот, теперь у меня норка своя, отсиживаюсь. И дальше начальничкам на мозги капаю: мне в Ленинград позарез надо — за красками, за фанерой, за всякой такой дребеденью. Обещают отпускать.

Димка говорил спокойно, однако стоило ему прерваться, как опять натягивалось трудное молчание. Григорьев чувствовал: что-то никак не появлялось, невидимое поле, соединявшее их прежде, когда они собирались втроем. Сковывала боязнь растревожить Димку неосторожным словом. А Марик, так хорошо выручавший, теперь словно отключился. Пил молча и смотрел куда-то мимо. Только угольные глаза остро блестели.

За дверью с хохотом и топотом прокатилась по коридору пьяная ватага.

— Веселая у вас тюрьма, — не удержался Григорьев.

Димка только усмехнулся:

— Какая тюрьма! Это ж спецкомендатура, ближняя химия. Тут настоящих преступников нету. В основном, кто чего по пьянке натворил. Прораб сидит: выпил на стройке со своими рабочими, а один сорвался да убился… Кто за драку, кто спьяну в аварию попал или пожар устроил. Химики, в общем. Ладно, давай наливай!

Марик молча придвинул свою майонезку. На темных щеках его проступили багровые пятна.

— Может, хватит тебе? — спросил Григорьев.

Марик, не отвечая, держал протянутую баночку. Когда налили, так же молча, ни на кого не глядя, выпил. И не поморщился.

— А сколько тут спекулянтов вокруг нашей шараги кормится, — сказал Димка, — страшный сон! В поселковом магазине бормотуха редко бывает, да нашу орду поселковым магазином и не пропоишь. Спасибо, добрые люди не дают умереть, подвозят — из Луги, из Питера. Ну, по двойной цене, конечно. Бормотуха по пяти, водка по червонцу. И всё нормуль. Идет-гудет зеленый шум.

— А деньги откуда? — удивился Григорьев. — На шестьдесят рублей не разопьешься.

— Как откуда? От трудов праведных. Кто на завод ходит, мешки с комбикормом через забор кидают и аборигенам продают. А на стройке тоже неплохо — цемент, стеклоблоки, шифер. Сельские всё купят. Если здесь не пить, так за отсидку целое состояние сколотить можно. Но таких чокнутых нету, чтоб не пить. Пьют все нормально. Как дикие лошади.

В дверь кто-то начал скрестись. Потом застучал — сперва тихонечко, затем всё настойчивей и громче.

Димка нахмурился. Подошел к двери, отпер и, удерживая, чуть-чуть приоткрыл — взглянуть. Но и чуть-чуть оказалось достаточно, чтобы в комнатку просунулась тощая физиономия рабочего стройбригады Каталкина. Григорьев узнал его сразу. Димка великолепно изобразил на карикатуре эту вытянутую треугольную мордочку с остреньким подбородком, всю словно изжеванную, в складочках, в которых поблескивали щелочки-глаза. Только Димка, наверное по своему художническому видению, перевернул цветовую гамму. На рисунке у Каталкина был сливовый нос в багровом окружении, а в натуре — наоборот: круглый носик пылал, точно красная сигнальная лампочка, на темно-сизом треугольнике лица. Одна из фиолетовых складочек над подбородком раскрылась беззубым ртом: