Книга Дела семейные - Рохинтон Мистри

Родители поздравили ее. Дядя Джал приблизился, будто желая пожать ей руку, но смутился и попятился.

Она сообщила нам дату и достала из сумочки пригласительные билеты. Пересчитав нас, протянула пять билетов. Тут Джал выдвинулся вперед, сказал, что придет непременно, взял билеты у нее из рук и спрятал их в карман.

Тетя Дейзи защелкнула сумочку, поцеловала дедушку в щеку и отбыла.

Рано утром отец пришел будить меня. Дедушка умер.

— Пойдем, — сказал отец.

Солнце только поднималось, когда мы проходили мимо окна. Я замедлил шаг, чтобы увидеть цвет рассветного неба. «Еще не лазурное», — подумал я. Отцовская рука потянула меня дальше. Мурад уже встал и был в дедушкиной комнате вместе с мамой.

Часы в коридоре пробили шесть. Я стоял в изножье кровати и смотрел на дедушку. На столике у его головы зажгли маленький масляный светильник. Было странно видеть его руки и ноги абсолютно спокойными. Сколько я себя помнил, они всегда дрожали.

— Пойдем, — опять сказал отец и подвел меня к подушке.

Я старался не смотреть на дедушкино лицо. По другую сторону кровати сидела мама. Она безмолвно плакала, сложив ладони молитвенным жестом. Мурад и дядя Джал вышли. Отец велел мне поцеловать дедушку, потом, когда начнется похоронный ритуал, мне уже не разрешат коснуться его. Я спросил, поцеловал ли его Мурад.

Мама кивнула, подбадривая меня. Я боязливо наклонился и, не обнимая дедушку руками, как делал всегда, быстро приложил губы. Я не чувствовал, что целую дедушку.

Внезапно я понял, что такое смерть. Ничего никогда не будет прежним, дедушки больше нет. Я заплакал.

Отец за руку отвел меня от кровати. Мне хотелось вырваться из его рук и убежать, но только куда — я не знал. Мама протянула ко мне руки, и я бросился в ее объятия. Она сказала, что теперь дедушке хорошо, нет больше для него страданий и болезней.

Мама еле договорила, ее душили рыдания, и отец нежно провел рукой по ее спине. Он приподнял мою голову — я уткнулся лицом в мамино плечо — и обнял нас вместе, маму и меня.

Потом снова подвел меня совсем близко к дедушке. Сказал, чтобы я всмотрелся в его лицо, какое оно безмятежное.

Я посмотрел. Я не уверен в том, что увидел. Скоро прибыл катафалк из Башни безмолвия.

После похорон и четырехдневных ритуалов, после того как завершилось мамино бдение в Дунгервади и она вернулась домой, мама больше не плакала — будто для нее уже не имела значения дедушкина смерть. Я помню, как это сердило меня.

Потом отослали обратно арендованную больничную кровать, утку и судно тщательно отмыли и убрали в кладовку. Понемногу исчезали все дедушкины следы.

Мама говорила мне, что теперь я тоже должен перестать плакать, иначе дедушкина душа будет чувствовать себя несчастной.

— Думай о хорошем, Джехангу. Помнишь тот день, когда дедушка приехал к нам на «скорой»?

Я кивнул.

— И ты кормил его обедом, изображая ложкой самолет?

Я старательно улыбнулся.

— Ему так нравилось играть с тобой, помнишь? А как он смеялся, когда ты изображал рев мотора?

— Я суп пролил на его рубашку. И ты меня отругала.

— Пришлось. Я твоя мать. Но я любовалась, глядя, как ты дедушку кормишь. Или как вы с Мурадом гладите его по лысине и тискаете за подбородок.

Мои пальцы все еще хранят память от ощущения дедушкиного подбородка. Удивительное сочетание — короткая щетинка и резиновая кожа, как плод ююбы.

Мама все старалась ободрить меня, я все кивал. Но на другой день, только я стал привыкать к отсутствию белой кровати в дедушкиной комнате, со столика исчезли все медицинские склянки и пузырьки.

Их убрали, чтобы отдать в благотворительную больницу.

— Почему нельзя оставить в покое дедушкины вещи? — негодовал я.

— Дедушка теперь на небесах, Джехангла, — объяснил отец, — и они ему больше не нужны. Теперь о нем Дада Ормузд заботится, все дает ему: и одежду, и мороженое, и пудинг, и прочее.

Даже мама усмехнулась, но согласилась с этой мыслью о Боге, как о поставщике обмундирования и продовольствия.

Кажется, я огрызнулся на них. Я понимал, что это они так шутят, желая развеселить меня, но я был не в том настроении.

В комнате остался дедушкин запах, хотя исчезли все его вещи. Я часто заходил туда. Через несколько дней исчезло и это.

Когда дядя Джал напомнил про выступление тети Дейзи с Бомбейским симфоническим оркестром, мама сказала, что прошло всего три месяца с дедушкиных похорон, и, по ее мнению, еще рано выходить на люди. Отец согласился с мамой.

Не согласился я, говоря, что мне все время толкуют насчет воспоминаний о счастливых временах с дедушкой, а тут такой случай, когда можно порадоваться музыке, которую дедушка любил больше всего. Какой смысл упустить случай? И приглашения пропадут, которые нам дала тетя Дейзи.

Они пытались внушить мне, что существуют такие вещи, как траур, соблюдение приличий, условностей, правила поведения общины… Я уперся.

Наконец, мама сказала, что они с отцом не идут — это окончательно. А дядя Джал, Мурад и я можем пойти на концерт, уж если так хочется.

Как только ответственность за решения была переложена но мои плечи, я заколебался. И промучился целую неделю, размышляя над тем, как бы дедушка посоветовал мне поступить.

В пятницу утром, в день концерта, я решился. И, уходя в школу, сообщил дяде Джалу, что хочу на концерт.

Пошли мы вдвоем. Он надел свой лучший костюм, я выгладил себе рубашку с длинными рукавами и длинные брюки. Зал оказался огромным, куда больше «Макс Мюллер Бхавана», который я видел, когда там репетировал оркестр. Над входом красовалась надпись: «Национальный центр искусств». Это выглядело настолько солидно, что мне даже расхотелось входить.

Фойе было заполнено нарядными людьми, на некоторых женщинах были просто роскошные сари, лучше, чем мамино свадебное. Пахло духами, которые заставили меня вспомнить мисс Альварес, хотя ее духи были приятнее, от них не болела голова, как от этих. Мы с дядей Джалом чувствовали себя одиноко в этой оживленной толпе. Казалось, будто все здесь знакомы друг с другом, кроме нас.

Но, как только прозвенел звонок, мы сели на свои места и потух свет, я перестал замечать окружающих, потому что на сцену вышли музыканты, потом вышла тетя Дейзи вместе с дирижером, а я знал: она здесь главное лицо. На ней был тот же красивый черный туалет, который она надевала ради дедушки.

Она встала слева от дирижера, подняла скрипку к подбородку, настроила. Дирижер подал знак оркестру, и музыканты взяли одну ноту. Дирижер, видимо, остался доволен звучанием. Он поднял палочку и кивнул тете Дейзи. Концерт начался.

Я почувствовал огромную гордость, когда она стала играть свое соло. Для меня то был самый волнующий момент. Я уверен, что мы с дядей Джалом аплодировали громче всех остальных в зале.