Книга Смута - Владислав Бахревский

– Дарю сию икону-целительницу тебе, исцелителю от врагов наших, – сказал Гермоген, целуя князя. Они оба были великаны, и пирующие залюбовались ими.

Дмитрий Иванович Шуйский сказал с досадой:

– Не победил, но пришел вовремя, а все куры раскудахтались: князь Михайла – архистратиг небесный! И Давид-то он, и Георгий Победоносец! От Новгорода до Москвы неделя езды на кляче. Михаил Васильевич проделал сей путь чуть не за год. Другого назвали бы уморителем, так нет – спасителем кличут… Сам видел, как люди ниц ложились, край платья целовали… Загадка! Не таись, Михаил Васильевич, чем ты обворожил московский народ? – Я отгадчик плохой, Дмитрий Иванович, – признался Скопин. – Шел к Москве долго, сражений не искал… Ты прав, князь. Слава Богу, что все хорошо кончилось, о Москве теперь голова не болит, а болит о Смоленске.

– Может, тоже не воюя вызволим? – ухмыльнулся Дмитрий Иванович.

– Дай бы Бог!

– Тебе, Михайла Васильевич, дает. Рожинский, не дожидаясь твоего прихода, в Волоке помер.

– Великой отваги был человек, – сказал Скопин.

– Довольно споров! – сказал царь. – Мы уже много чаш выпили за здравие князя Михаила Васильевича, но не устали мои уста повторять: «Здравствуй, пресветлый князь Михаил!»

Оказав честь брату и гостям, царь, покидая пир, племянника увез с собой.

Посадил в свою карету. Улыбался, по плечу рукой поглаживал. Вдруг к окошку прильнул.

– Смотри, Михайла! Козел! Рог позлащенный! Какой козлище!

Михаил Васильевич встрепенулся, прильнул к оконцу, но не увидел козла, проехали.

– Много в Москве забавников! – посмеивался Василий Иванович. – Козлу один рог покрасили.

– Государь, – сказал вдруг Скопин, – тяжко мне на пирах хвалы слушать. Отпусти Смоленск выручать.

– Погоди о делах! О делах дома поговорим.

И гладил по плечу князя, и улыбался.

– Вот видишь, тут и царствую, – говорил Василий Иванович, заводя племянника в кабинет, комнату в три шага от двери до окошка да шагов в десять шириной.

Стол, на столе Евангелие, у стола кованый ларец для бумаг, кресло, лавки, обитые красным сукном. В углу икона Спаса. Зрительная труба на резном витиеватом шкафчике. В шкафу зеркало.

– Не больно? – спросил, щуря глаза, Василий Иванович.

– Где царь, там и царственно!

– Хорошо сказал. – Взял племянника за руки, отвел к своему креслу, усадил, хотя тот и противился. – Все мы с тобой при народе да на людях. Теперь слушай, что скажу, наедине и как перед Богом!

Быстро опустился на колени, поклонился Скопину в самые ноги.

– Государь! – вскочил Михайла Васильевич.

– Молчи! Слушай! Кланяюсь тебе за мое спасение, за спасение всей земли, за спасение веры и народа.

Поднялся, сел на скамейку.

– Помилуй, государь! – Скопин был бледен, у него дрожали руки. – Зачем так? Я служу тебе, Василий Иванович, сколько могу. Твой брат Дмитрий прав: не во мне сила, сила в Боге.

– Я Дмитрию уши-то оборву за его дерзости, за его глупости! Поди ко мне, Миша. Сядь со мной.

Взял за руку.

– Богом тебя молю, берегись завистливых. Брат мой – первый среди них. Одолевать малой силой большую – ни у кого ума-то нет, а завидовать – в очередь.

– Отпусти, государь, на короля идти.

– Обсохнут дороги, так и с Богом! Ты – молодец, Миша. Во всяком деле молодец! – И призадумался, склонив куриную головку набок. – В одном разве что… не молодец. Пожелал-таки мое место, смерти моей не дождавшись, занять.

Михаил Васильевич дернулся, но царь держал его за руку крепко.

– Изволь, государь, отпусти! Крест хочу сотворить.

Встал перед иконой Спаса, перекрестился.

– Гонцов Ляпунова, которые привезли его бесовское письмо, я, государь, под стражей держал. А что тебя не известил об измене рязанца, так не хотел лишнего раздора. О Сергиевом монастыре думал, о Москве… Тут Сапега нагрянул, забыл я про Ляпунова.

– Слава Богу! Верю тебе, Миша. Снял камень с души моей. – Слезы полились из глаз царя. – Я сам вижу, что немощен. Не любят меня, хоть умри за них, не любят.

– Счастья у тебя, государь, и впрямь нет, – согласился простодушно Михаил Васильевич. – Без счастья царя и царство в вечной немочи…

– Я уж думал об этом. Жену жалко, Марью Петровну. Давно бы постригся.

– Зачем тебе, Василий Иванович, в чернецы?! Отрекись от венца да и живи знаменитым боярином припеваючи. Как Мстиславский живет. Бог даст, еще и детишки пойдут…

У Василия Ивановича один глаз слезой мутной задернуло, а другой, как стеклянный, застыл.

– Добрый ты, Миша! Вон ты какой великан! У тебя и сердце большое. – Царь улыбался нежно, отцовски. – Спасибо тебе, что жалеешь. Старичок я, Миша, печальник-старичок.

Князь Михаил Васильевич спохватился:

– Жалею тебя, великий государь, как отца родного пожалел бы. Рано тебе в старики. Дозволь служить тебе, помазаннику Божию, заступнику веры православной.

– Ты верь мне, князь! Я тебя в обиду не дам. Ты – надежда народа, но ты и моя надежда. Повернусь кругом, в чьи руки царство передать – одного тебя вижу. Да будет сия тайна меж нами.

Снял с себя золотой крестик, хотел надеть на племянника, но цепочка оказалась мала.

– Спасибо, государь. Цепочку я другую найду.

Уходил Скопин от Василия Ивановича с легким сердцем. Единственное облачко, стоявшее между ним и царем, развеялось.

Ах, Михайла Васильевич! Михайла Васильевич! С малолетства при дворе. Если царь возвысил до самого себя, до тайны своей – спасай жизнь свою! Если царь выспросил, выпытал правду о себе – спасай жизнь свою! Если же сверх того царем обещано само царство – спасай жизнь свою, ибо дни твои сочтены!

86

В Калугу от Станислава Мнишка приехал юный пан Борзецкий, поклявшийся и в стане короля служить Марине Юрьевне. Брат писал: дела Сигизмунда в самом плачевном состоянии. Казна у него пуста. За деньгами приезжал из Волока Ламского Зборовский. Король дал ему сто тысяч злотых для двух тысяч гусар, которых он берет на свою службу. Остальное войско пусть возвращается к осиротелым без хозяина домам. Деньги потребовали лифляндцы для войны со шведами. Король дал им только половину. Сенат до сих пор не одобряет осады Смоленска. Осада более разорительна для Польши, чем для русских. Сигизмунд посылал в Москву, к боярам, запорожского атамана Слизня, но царские воеводы задержали его в Можайске. Лучшего времени, чтобы начать с королем переговоры, не будет…

Марина Юрьевна с нетерпением ожидала царственного супруга, который уехал на реку Угру в новый табор бывших тушинцев. Повез пятьдесят тысяч злотых жалованья. И, словно подогревая ее нетерпение, прибыл человек из Москвы: князя Скопина-Шуйского отравили на пиру царева брата Дмитрия Ивановича, Скопин поболел-поболел да помер. Такой был великан и богатырь, в гробу не поместился, пришлось гроб разорить и надставить.