Книга Большая книга перемен - Алексей Слаповский

Длинно и тупо, отметил Дубков.

«Так вот, у корабля, называющегося “Россия”, только две палубы. А если и есть средняя, то она настолько низкая, что рисковые люди пробираются в ней на карачках, как дореволюционные шахтеры в забое. Основные – две палубы. На верхней те, кто имеет права и деньги, на нижней те, у кого нет ни денег (или очень маленькие), ни прав.

При этом, напоминаю, корабль один, следовательно, и курс один. Но куда – никто не знает. Может, к чистым песчаным пляжам, а может, капитану вздумалось причалить к собственной дачке и посмотреть, как там растут огурцы. Или старпом делает крюк, чтобы продать прихваченный им в виде балласта груз личных товаров».

Не смешно, подумал Дубков.

«Но не будем углубляться в нюансы», – писал Немчинов.

И на том спасибо.

«Точно так же и любая губерния, любой район у нас в стране напоминают устройством корабль. И возникает вопрос, кто у руля на конкретно нашем губернском корабле, кто там, на верхней палубе? Чем они славны и знамениты, чем добились такого высокого положения в обществе?»

И дальше шел поток разоблачительных пассажей, причем с серьезными фактическими деталями. Правда, часто встречались оговорки: «говорят», «будто бы», «по слухам» и т. п. Наезд был тотальный, досталось всем – губернатору, членам областного правительства, депутатам, мэру и мэрии. Перечислялось, кто и как сжульничал, кто кого загнобил, кто откровенно врет (с цитатами), кто замешан в криминале (с примерами).

«Виданное ли дело, – писал дальше Немчинов, – чтобы чиновник высокого ранга, господин Максим Витальевич Костяков, заместитель председателя правительства, совершенно открыто занимался коммерцией, имел предприятия, которые записаны на разных лиц, но многие – прямо на него. Без фокусов! И кто он, этот многоуважаемый деятель? Откуда вырос?»

Тут Немчинов перечислил факты, половину которых Дубков знал (да и все знали), а половина была до этого неизвестна и удивительно конкретна – где, когда, как и сколько. Правда, многое относилось к времени давнему, но Максим именно оттуда вырос, прав Немчинов.

«Или брат его, П.В. Костяков».

Дубков даже оглянулся. Вот уж кого не надо бы трогать. Неужели и о нем напишет так подробно?

Да. Подробно. Когда, сколько, у кого. И кто при этом исчез, кто погиб, кто был морально подавлен, кто куплен, кто продан. Складывался облик крупного, хоть и провинциального, мафиози, начинавшего бандитом обыкновенным, а ставшего бандитом в законе: депутат, хоть и не является на заседания, член множества комиссий, где за него работают другие, и при этом владелец такого количества движимого и недвижимого имущества, а также различных производственных мощностей и торговых предприятий, что, похоже, именно он хозяин Сарынска и есть.

Опять-таки, много сведений было почему-то из девяностых годов, но, Дубков отдал должное, вопрос был поставлен Немчиновым в итоге правильно:

«Есть ли срок давности за преступления против города, области, страны, общества? И ладно бы, как бывало когда-то, Меншиков Александр Данилович тоже воровал, но Петербург построил! А эти и воруют, и не строят ничего, а если и строят, то только в случае, если имеется большая личная выгода».

Запутался, подумал Дубков. Вынужден признать, что все-таки что-то делают.

«Но Меншикову хоть Петр Первый по уху давал, а наших никто не трогает. Почему, например, не вызывает прокурор того же П.В. Костякова и не задает ему 333 вопроса на скользкие темы? Нет, он сам едет к Павлу Витальевичу, едет в гости, попить чаю или коньяку, побеседовать о жизни. А прощаясь, жалуется дружески Павлу Витальевичу, что машина у него не по чину маломощна, а на достойную нет средств. И выезжает из имения Павла Витальевича, расположенного, кстати, в природоохранной зоне, где категорически запрещено любое строительство, на новой машине, мощной и красивой. Подарок от чистого сердца! А предыдущий прокурор, который имел наглость погрозить пальчиком братьям Костяковым, что с ним стало? Застрелен, как досконально установило следствие, неизвестным лицом у подъезда дома, два выстрела в грудь, контрольный в голову. Естественно, это неизвестное лицо не нашли – и никогда не найдут».

Это точно, подумал Дубков.

«Они никого не жалеют, – нагнетал Немчинов. – Было дело, утонул давным-давно в реке Медведице брат Костяковых, Леонид. Бывает? Да, бывает. Но я недавно был случайно на этой реке, в этих местах. А потом поворошил архивы. Так вот, течение там быстрое, опасное, захлебнуться можно, но – мелко. Восемь случаев утопления за тридцать лет, два ребенка утонули, пять мужчин и женщина, большинство по пьяному делу. Но не бывало такого, чтобы утопшего не нашли. Нельзя не найти на таком мелководье и с такими изгибами, где все прибивается к отмелям и берегам. Невозможно. Фантастика. Я ничего не утверждаю, это еще один черствый кусок в пищу для размышлений».

Ну уж и нашел сравнение, поморщился Дубков. «Кусок – в пищу…» Не стилист ты, Немчинов, не стилист.

«И вот плывет наш корабль, – резюмировал Немчинов, – и никто уже не знает куда, никто не понимает, за счет чего, никого не волнует, что топливо может кончиться, а кочегары – поднять бунт. Нижняя палуба жарит картошку и лениво осматривает чахлые берега, а верхняя занята вовсе не расчетом курса и тем, как бы не натолкнуться на мель, они озабочены больше всего, чтобы у них на элитной палубе неведомо куда плывущего корабля было лучшее место. Здесь и сейчас, а потом хоть потоп!»

Дубкова опять кольнуло – вспомнил про свой ковчег.

«Социальный лифт у нас тоже есть, но тебя будут неимоверно обирать и при входе, и при выходе. И ты вовсе не становишься представителем какого-то другого народа, попав на верхнюю палубу, ты как бы все тот же, но там – свои правила, подлые и циничные. Тебе дадут две удочки. Первую, чтобы ты все-таки исполнял свои обязанности и спускал, к примеру, на нижнюю палубу тухлую воду или баланду. Кидал щедрой рукой мелочевку пенсий и пособий. Но второй удочкой ты обязан выуживать из карманов граждан деньги, проявляя максимум изобретательности, и этими деньгами делиться с теми, кто ленится уже и удочку в руках держать. И если ты застесняешься или улов у тебя окажется маленьким – пинком швырнут обратно на нижнюю палубу, если вообще не за борт. Так и живем. Так и плывем. А кончится горючее – ничего, разберем переборки нижнего класса – и в топку. Детей же своих от греха подальше сплавляем на другие корабли, плавающие по другим, более безопасным рекам. Да и у самих там заранее каюты забронированы.

Но, бывает, корабли тонут так быстро, что не все успевают спастись. И мест в шлюпках не хватит – это понятно уже сейчас».

Дубкова отчасти даже пробрало. Ничего нового не написал Немчинов (разве что привел некоторые ранее неизвестные факты – видимо, снюхался с компетентными людьми), но выглядела картина хоть и примитивно, а разительно.

Правда, он прицепил еще хвостик (может, место оставалось на полосе?), который Дубкову показался лишним.

«Я не призываю к вражде. К примирению волков и овец тоже не призываю. И уж тем более не хочу, чтобы все опустили руки или, наоборот, схватились за знамена и винтовки. Я просто хочу, чтобы мы жили с открытыми глазами и не обманывали сами себя, жили, понимая, что имеем ужасающее во многом прошлое и довольно-таки паскудное, постыдное, иногда просто позорное настоящее. Не бояться признать это, но при этом не отчаяться, вот чего я хочу. Я хочу также сказать странную вещь: несмотря ни на что, я верю в совесть нашего народа, верю в желание жить по правде и по закону. Я верю, что пройдет эта полоса унизительной тотальной податливости и тотального самоограбления – людьми, которые наркотически, до безоглядного бешенства больны жаждой наживы, обезумели от наворованных миллионов. Я очень хочу, чтобы через десять или пятнадцать лет эту статью, отыскав в архиве, читали бы как начисто устаревшую злободневку. Я верю также, что на верхней палубе каким-то образом выживают люди, не имеющие ежедневной обильной выгоды (чтобы вообще не имели – не верю). Я верю, что у интеллигентов, извините за несовременное слово, проснется желание ясно увидеть, что происходит, – и что-то сделать. Не против власти – за будущую жизнь. Надоело быть против – как любому, даже самому глупому человеку надоест биться лбом в бетонную стену в надежде ее прошибить.