Книга Жертва - Гарольд Карлтон

— Но это же глупо, Санти! Мы любим друг друга! Мы сумели встретиться — как же мы можем вот так просто отпустить друг друга?

Лицо его засияло:

— Так пойдем со мной к кассе и узнаем, нет ли свободного места?

— Нет, — сказала она. — Нет, не могу. Давай договоримся, когда снова встретимся. Я ли прилечу в Испанию, ты ли вернешься сюда…

Он посмотрел прямо ей в лицо, и она остановилась. Легонько поцеловав ее в щеку, он прошептал «До свидания», словно в забытьи, и пошел на контроль. Проходя через детектор, он совсем повесил голову. Марчелла стояла среди обнимающихся пассажиров, некоторые из них плакали, и слезы, которые катились по ее лицу, не казались слишком неуместными. Когда Санти подошел к последнему барьеру, он шутливо отсалютовал ей и испарился.

Она повернулась и пошла прочь к машине, автоматические двери аэропорта со свистом пропустили ее.

Как же это случилось? Их любовь — такая настоящая, такая предопределенная свыше — не могла кончиться вот так!

Воздух был наполнен дымом и чадом от паркующихся автомобилей, моторы газующих машин и подъезжающих лимузинов погружали площадь в неимоверный шум. Дональд предупредительно распахнул перед ней дверцу. Машина тронулась по направлению к городу, и она слепо глядела в окошко.

— Домой, миссис Уинтон? — спросил Дональд, переезжая мост. Она встретилась с его внимательными глазами в зеркальце. Это был самый добрый и сдержанный человек, какого она знала, и в чем-то он знал ее лучше, чем кто бы то ни было. По его голосу она могла понять, что ему по-своему хочется утешить ее.

Но она не ответила.

— Тогда я отвезу вас домой, — решил он за нее. «Нет, только не домой», — подумала она. Сейчас ей вовсе не хотелось возвращаться домой. Ей было отвратительно все, что касалось ее жизни, — квартира, творчество, сын, даже собственное отражение в зеркале.

— Отвези меня на Пятьдесят седьмую улицу, угол Восьмидесятой, — попросила она Дональда. Она думала о том, что ни за что не могла бы вернуться на эту необитаемую землю отчаяния и стыда, но сейчас она была не в силах пережить остаток дня без какой-то поддержки, а это смехотворное жалкое подобие любви было единственным прибежищем, которое она знала.

— Можешь ехать домой, — разрешила она Дональду, когда через сорок минут он притормозил. — Сегодня ты мне больше не понадобишься.

Она стояла в темноте кинозала, не очень хорошо понимая, зачем пришла сюда. Причин, конечно, был целый десяток, и все же ни одной настоящей причины не было. Просто это было лучше, чем идти домой. За несколько мгновений, пока ее глаза привыкли к темноте, прежняя жизнь окутала ее своим соблазнительным лживым уютом. Несмотря на то что сама мысль о сексе была ей ненавистна, ее тело жаждало каких-то прикосновений, какого-то успокоения. Ее даже передернуло при мысли, какой сложной натурой она вдруг стала. Возможно, ей хотелось как-то наказать себя, посмотреть, как низко она может опуститься, согласно общепринятой шкале счастья, от утонченных чувств, которые были ей некогда доступны, весь путь к этому. Она оглядела темный зал. Смешно, но единственное, что она ощущала в знакомом, безвкусном убранстве, была любовь! В том настроении, в каком она пребывала, ей казалось, что все одиноко сидящие мужчины поворачивают головы в ее сторону, словно пытаются утешить ее в утрате. У нее было такое чувство, будто они всё знают и только дожидаются здесь, чтобы все уладить. Она споткнулась и прямехонько угодила в объятия высокого седовласого мужчины, который болтался здесь с таким видом, будто у них назначено свидание. Она была так ошеломлена, что на какую-то долю секунды ей показалось, будто это ее отец. Он облапил ее, и она расслабилась в объятиях своего отца, всегда заставлявших ее чувствовать, что с ней никогда ничего не случится. Она вдыхала его чистый, с примесью одеколона запах, чувствовала аромат табака, который в ее памяти всегда был связан с отцом. И только когда он стал крепче прижиматься к ней, она вырвалась и побежала прочь из зала.

Она сразу же перебежала на противоположную сторону улицы. Был теплый июньский вечер, еще совсем светло. Но жизнь внезапно, бесповоротно переменилась. Жизнь оказалась совсем другой, чем раньше казалась Марчелле, — рядом ступенек, ведущих к счастью. Вместо этого оказалось, что жизнь — сплошная цепочка уверток, прячущих то, чего больше всего хочется. А уж если ты и получишь желаемое, то цену заломят совершенно неимоверную.

В своих книгах она утверждала, что любовь — самое важное в жизни, единственное, ради чего стоит жить. А теперь она поняла, что любовь значит для нее даже больше, чем она думала. Она была столь могущественна, что становилась угрозой для безопасности других людей; она оказалась столь же зависима от любви Санти, как Марк был зависим от ее собственной. Вот почему она и отпугнула Санти. Хотя… теперь, когда она знает, что любовь мертва, может быть, ей удастся все свое внимание посвятить сыну и своим книгам? Вероятно, так и было задумано, так и угодно кому-то распорядиться ее жизнью. Нужна жертва. Никто никогда не получит ничего просто так. И это нужно твердить себе постоянно.

Она и твердила себе это, даже когда уже входила в темную квартиру и, не включая света, пробралась к бару. Две, три, четыре рюмки виски не сумели ослабить боль. Как и все, спиртное тоже заставляло ее страдать еще больше. Санти! Даже вспоминать это имя невыносимо больно!

«Ну нет, Марчелла, — сказала она себе, — ты поступаешь не слишком-то хорошо. Ты поступаешь плохо. Но едва ли у тебя есть выбор…»

Красавец мужчина в темных очках, летящий вечерним рейсом в Барселону, отклонил попытки хорошенькой стюардессы пофлиртовать. Вместо этого он попросил конверт и бумагу. Покусав кончик ручки, он принялся за письмо:

«Моя дорогая возлюбленная Марчелла!

Я пишу тебе это послание в самолете, думая о тебе каждую секунду с тех пор, как мы расстались. Я должен был уехать, потому что мне хотелось как можно сильнее выразить свой протест против того, что твой сын имеет над тобой такую огромную власть. Это эгоистично, что я так нуждаюсь в тебе и так хочу тебя, но мне кажется, у меня есть на тебя право.

Я верю в то, что мы рождены, чтобы быть вместе. Без всякого эгоизма (можем ли мы не быть эгоистами?) я искренне верю в то, что тебе нужно быть с Марком — так, как звери ухаживают за своими детенышами: с любовью, но твердо.

Я всегда думал, что моя испано-майорканская гордость — лучшее, что я имею, но теперь вижу, что слишком большая гордость может привести к тому, что я тебя потеряю. И я готовлю себя к тому, чтобы забыть про гордость, потому что жизнь без тебя не может сравниться с жизнью с тобой. Чтобы поддержать свой боевой дух, я должен верить, что через каких-нибудь несколько дней ты увидишь, что я был прав, и будешь верна себе, а не слабостям Марка. Он должен расти реалистом в мире, где мать не может ставить счастье сына выше своего собственного, особенно если мать молода, хороша собой, умна и рационалистична, если она способна вызвать в человеке такую любовь, какую ты вызвала во мне.

Я всегда полагал, что человек не должен жить одними надеждами. И все же я жду от тебя любой весточки. Я буду ждать, моя дорогая, буду ждать, пока мои руки снова не почувствуют тебя в своих объятиях, пока мои губы не прижмутся к твоим, где им и надлежит быть.