Книга Колесница Джагарнаута - Михаил Иванович Шевердин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рука Мансурова привычно скользнула за пазуху нищего и выхватила пистолет новенькой марки.
— Так, ноги ведут туда, куда хочет человек… Дело твое плохо! Говори правду! Кто ты? Сколько тут вас?
Камышовый человек, грязный оборванец, зловонный заика хрипел в испуге:
— Не подымай руку! И сабля остра, да шея толста. Великий муж старится, а мысли не старятся!
— Кто тебя подослал?
— Дай бакшиш, — нагло сказал оборванец.
Пропитанный прелью туман полз по камышовым макушкам, капли росы на листьях лоха поблескивали жемчужинами. От усталости голова кружилась словно небесный свод. Мансуров сунул нищему тяжелый серебряный портсигар.
Тот раскрыл его, щелкнул замочком и хихикнул:
— Не ходи дальше. Святой мюршид не велел ходить дальше.
Он мгновенно высвободил плечо и нырнул в камыши. Мансуров поднялся на высокий берег Кешефруда. Не было смысла гоняться за зловонным вестником. Портсигара было жалко.
Опять, значит, мюршид! У него что-то серьезное на уме. Он — хозяин, подлинный хозяин этой странно освещенной низким, но еще горячим солнцем пустынной, аспидно-серой степи. Какая гибельная власть в руках этого мюршида, какая власть над душами и сердцами людей! Сколько горя уже причинил он его любимой Шагаретт! Мюршид искалечил душу молодой женщины, калечит душу их сына.
И Алексей Иванович вдруг ощутил, что страх, самый настоящий страх, похожий на отчаяние, ползет откуда-то издали, с самого горизонта, ядовитого, желтого, полного тревоги.
Слабость натуры человеческой! С первобытных времен в безводной, дикой, безжалостной пустыне доблестные мужи дрожат от страха листиком на ветру. И как все меняется от времени, от настроения. Та же пустыня совсем недавно ему и его любимой открывалась далекими прозрачными потоками животворящих ветров, сиреневой дымкой сумерек, росой пахучей полыни, серебрящимися в лучах луны озерами. И даже редкие разбросанные, такие ныне зловещие купы камыша казались островками счастья в песчаном море пустыни. Тогда они ценили красоту пустыни, восторгались даже змеями и черепахами, наслаждались горячими порывами гармсилей, с блаженством глотали капли редких дождей и превратились в настоящих солнцепоклонников, ибо их приводили в умиление и восторг грандиозные торжественные симфонии желто-оранжевых закатов и великолепие восходов солнца над грядами желтых волн барханов. Прекрасна пустыня, когда в твоей руке нежная рука возлюбленной и локоны вьются вокруг прекрасного лица на фоне песчаных вихрей вдали!
«Форд» вновь остановился. Что, еще один? Только напрасно ты забылся, замечтался, комбриг. И вовремя напомнил тебе об опасности пустыни отвратительный, скрипучий крик:
— Не ходи дальше!
Снова нищий! Похожий на того, но другой! Такой же отталкивающий, калека, горбатый, с волочащейся ногой, босой, желтый, в язвах. Беспомощный калека, но кто знает, откуда он вылез — из-под земли, что ли! И кто знает, нет ли у него тоже оружия…
В свинцово-синем осеннем небе, высоко раскинув крылья, плавали гигантские птицы. Стервятники! Падаль чуют.
И это угрожающее: «Не ходи дальше!» Пустыня молчит. Все звери попрятались в норы. Лишь он да эти непрошеные вещуны рыщут по степи и холмам, напуганные пустынностью, безлюдьем, тишиной. Природа насторожилась.
Гонец привез от вождя письмо. «Великому воину. Приезжай. Ворота открыты. Разговор предстоит. Приезжай один. Хлеб и молоко стоят на дастархане по обычаю предков».
Ловушка? Упоминание о хлебе и молоке священно. Значит, вождь джемшидов желает вести мирный разговор! Значит, доброжелатель! Здесь рука Шагаретт — дочери великого вождя.
А предостережения? Кто предостерегает? Непрошеные вестники посланы не доброжелателями, не вождем. Кем же?
Мюршидом! Врагом!
Он наклоняется к нищему. Смотрит в его хитрые, бегающие глаза. Но руки сжимают карабин. Малейшее враждебное движение, и…
Но руки калеки плетями болтаются на бедрах, руки тощие, руки сухие, безжизненные.
— Кто тебя послал? Ты второй.
— Не ходи дальше!
Взглядом калека показывает на стервятников. Рот кривится в усмешке. Черт ее знает, что значит такая гримаса: доброе или злое? Комбриг принимает решение:
— Резвому коню дорога не длинна!
Высохшие руки паралитика цепляются за капот машины. Нога нажимает педаль. Позади слышны проклятия. Проклятия страшные, угрожающие, сулящие гибель. Вестников послал не друг, а враг. Мюршид боится его. Значит, шейху нежелательно появление в кочевье русского.
На второй переправе через речку Кешефруд под кустом тамариска сидел бродячий торговец. Весь немудреный товар, лежавший тут же на расстеленной на песке тряпице — точильные камни, ремешки для правки бритв, баночки с мазью для сбруи, спички, — его самого отнюдь не заботил. Торгаш, более похожий на дервиша, не спускал глаз с автомобиля и здесь, где совсем недавно звенел девичий смех и алели румянцем мордашки юных джемшидок, вдруг мрачным предостережением снова прозвучало:
— Не ходи дальше!
В ответ Алексей Иванович бросил:
— Земля треснула, и вылезла ослиная голова!
Так на Востоке отвечают надоедливым попрошайкам.
Мансуров выскочил из машины. Дервиш от неожиданности растерялся и безропотно позволил отобрать у себя оружие, которое тщательно укрывал под чухой.
Но поступил Мансуров неосторожно. Такие, с позволения сказать, дервиши не бродят по степи в одиночестве. Когда он отъехал немного от брода, над головой его просвистали пули и из зарослей в стороне взмыла с клекотом стая тяжелых, сытых стервятников.
«Чуют мертвечину…» — подумал Алексей Иванович.
И хоть осеннее солнце светило совсем по-летнему, а степь веселила зеленью травки, серебром ковыля, томительное чувство тревоги теснило грудь. Ехать одному не следовало. Но вождь джемшидов поставил условие: он должен приехать один. Джемшид поклялся, что Мансурова никто не тронет. И вот пули.
Кроме вождя в кочевье есть и другая сила. Уже когда до джемшидских юрт оставалось совсем мало, эта злая сила предстала в образе самого великого мюршида. Он так изменился и как-то одряхлел, что Мансуров признал его лишь по уродливой бледности рябого мертвенного лица да по глубоко запавшим глазам. По всем кочевьям пустыни Дэшт-и-Лутт про Абдул-ар-Раззака говорили с почтением: «У него три брата — первый тигр, второй обезьяна, третий змея». Мансуров передернулся от отвращения.
По собственному выражению, Мансуров «перекалился» и был способен на самые необузданные поступки, но приходилось сдерживать себя с этим пресмыкающимся. Мюршид весь трясся и извивался в своем подобострастии. Он угрожал, но иносказательно:
— Не ходите дальше! Не вспотеет лоб, не закипит котел. Не трать усилий! В кочевье все равно никого нет. Все откочевали.
— Ты лжешь, мюршид.
— Откочевали старики, женщины, дети. Их повела в Бадхыз сама бегум!
— Зачем?
— Джемшиды-мужчины остались… Убивать аллемани!
— Убивать?
— Проклятие пусть падет на Али Алескера. Он сказал джемшидам: убейте всех аллемани. — Мюршид говорил яростно, бессвязно. — Он приказал и тебя убить, урус.
Забыв об осторожности, Мансуров ухватил шейха за отвороты его грубошерстной хирки.
— Говори же толком… Убивают? Алескер? Джемшиды?
— Берегись!
