Книга Валерий Ободзинский. Цунами советской эстрады - Валерия Ободзинская

– Валерий Ободзинский… такой голос! – понятливо кивнула стюардесса и провела Зайцева в самолет. Наконец, усевшись на откидное кресло, Леня протяжно вздохнул.

– Лень, – вдруг тронул Валера за плечо. – Я умру сейчас. Колотит. Возьми пива.

– А я как тебя до Одессы, на своем горбу потащу? Нам еще пересадки в Донецке и в Харькове делать.

Когда приземлялись в Донецке, Валера затряс Леню с новой силой:

– Завод! Меня ж здесь все знают. Оставь меня тут. Не поеду в Одессу!

– Не оставлю.

– Хочешь, чтоб я умер?

– Хорошо. Бутылку пива возьму. Но для начала банку сметаны. Ты вообще не ешь ничего.

– Не буду.

– Не будет сметаны – не будет пива! – неумолимо заключил администратор и противно поджал губы.

Пришлось давиться сметаной и ехать в Одессу.

– Кладите его срочно на капельницу, – верещал Зайцев, когда подошли к белой «Волге», на которой приехала жена и теща.

– Не надо меня класть. Сам отойду.

– Он сейчас байки заливать будет. Класть на капельницу – и все!

Валера с тоской выжидал, когда Зайцев закончит обличающую тираду и наконец уберется подальше.

Но месяц спустя набирал ему:

– Завод! Собирай коллектив. Давай работать.

Леня организовал тур на семьдесят концертов. Казань, Куйбышев, Саратов.

В Ульяновске в зале мемориала Ленина, Леня, превозмогая унижение и страх, плелся за Валерой по пятам, как прицепленный надзиратель. Казалось, вот-вот певец развернется и съездит ему по морде. Но опозориться в зале Ленина еще страшнее. От одной мысли дрожали поджилки. Леня просыпался по ночам в беспокойстве: еще семь концертов продержаться. И кто из них больше безумен: он или Ободзинский?

– Валера, это серьезное заведение!

– Оставь в покое!

– Валера! Видал, какая акустика, какое освещение? Тут камеры даже в туалетах стоят!

Певец ушел в зал. Наконец Леня выдохнул. Не будет же Валера выпивать прямо на сцене.

Изможденный администратор прошел в гримерку и рухнул на стул. Он прикрыл глаза, увязая в глубоком сне, как в дверях показались два охранника.

– Вы знаете, что он пьяный? – голос одного из них прозвучал угрожающе.

Леня обмер, задрожал:

– Не может быть! – затряс головой, сбрасывая оцепенение.

Администратора провели в какую-то каморку, включили камеру с концерта. Свет фонарей со всех сторон падал на Валеру. Он пошатываясь, стоял у микрофона, вступал с опозданием.

Леня ударил себя по лбу и побежал назад. В гримерку. Раскрыл шифоньер. Злосчастная бутылка, завернутая в полотенце, опустошена. И отправился к директору филармонии Колмыковскому просить положить Ободзинского в лечебницу.

– Не поеду я никуда, – задирался певец в гостинице. – Вон, Ухналев тоже со мной кирял. Пускай и он тогда ложится.

– Так, Ухналев, – ухватил Леня артиста за руку. – Давай. Вместе лежать будете.

– Да чего ж ты за мной увязался-то! – с пренебрежением зарычал Валера. – Ты! Фашист! Гитлер! Пошел отсюда!

Леня вскинул на него твердый взгляд, сжал зубы. Затем смягчился:

– Ну, потерпи, миленький. Завтра во Дворце спорта отработать только.

Валера развернулся и быстро последовал куда-то по лестнице.

– Ну что мне с ним делать… – Леня в отчаянии остановился в коридоре, пытаясь успокоиться. Через десять минут тревога забарабанила с новой силой. Зайцев побежал на поиски. Зашел к Винокуру. Номер был полон гостей. Все сидели за столом. Винокур наполнял рюмки. Наконец Леня увидел Ободзинского. Пригнувшись, он прятался за большой вазой с цветами.

– Ты что, Володя! Не надо! – взорвался Зайцев, заметив, как Винокур наполняет бокал Валере.

– А, ну пош-шел вон отсюда! – яростно заорал Ободзинский. Леня сжался, стих и вышел вон.

– Лидочка, – обратился он к своей помощнице глухим голосом. – Возьми мне билет на Москву.

Валера навестил администратора уже далеко за полночь. Тихо присел на кровать и ласково потрепал по предплечью:

– Извини меня, Лень. Ты же знаешь, что я тебя люблю. Пойдем, выпьем?

Зайцев смиренно вздохнул. Свет из коридора через приоткрытую дверь освещал грустное, ласковое лицо Ободзинского.

– Валерик, меня Лева Лещенко к себе давно зовет. Я к нему пойду.

Валера понимающе развел руками.

В 1980 году они с Зайцевым распрощались. Зато у Валеры оставался Шахнарович и Алов.

Спустя время певец устроился вокалистом в ВИА «Экипаж». На концерте исполнял новые песни. На стихи Леонида Гарина Валера написал музыку к песне «А глаза твои такие» для своей Лерочки. Он выискивал в зале девчушек, представляя дочурку, нежно вступал:

– И день сегодня необыкновенный, и радуги сиянье в небесах. И солнечные зайчики на стенах. Цветение весны в твоих глазах! А мне глядеть на них, не наглядеться. И на заре, и на закате дня. И от восторга замирает сердце… Всегда, когда ты смотришь на меня!

Валерии уже три… Денег на алименты не стало. Вечно гнетущую боль от таблеток списывал на разрыв с детьми. Любя Лолиту, старался не огорчать, замалчивал. Но иногда, пускался в безудержное самобичевание:

– Я – подонок. Весь мир покорил, а детей бросил. Ничего не дал им.

Лола менялась в лице, раздражаясь на стенания мужа. Опять двадцать пять. Сердясь, ругалась в надежде искоренить, исправить, помочь.

Когда направился к серванту за водкой, решительно перегородила дорогу:

– Только через мой труп.

Валера не спеша взял нож. Глаза горели безумием:

– Значит, будет через твой труп.

Она отступила. В какой-то момент попросила его уйти.

Ничто больше Валеру не сдерживало. Он срывался и завязывал. Дозы таблеток росли. Но поклонники и поклонницы ему привозили, доставали, стоило только обратиться.

Перемучиваясь, вновь концертировал и по-прежнему держал публику, цепляя до слез. Голос и репертуар обретали новую палитру. Песни дышали трагической пронзительностью. Прежний задор сменился болезненной, нежной грустью:

– Под осенними ветрами остывает море, волны белокрылые грустят у берегов. Что друг друга мы любили. Кто с тобою спорит? Но любовь моя остыла. От холодных слов.

В немноголюдном зале он стоял в свете рампы скромный, тихий и настоящий. Он готов был радовать публику, снова и снова выходя на «бис».

Узнав, что похоронили Домну, вновь развязал.

Летом 1983 года закончил работу в «Экипаже». После сорванных гастролей, пришел в лечебницу. Никто не приходил к нему, не знал о нем. Он то лежал на койке, то бродил по коридору. В ночи садился на смятую постель. Не спалось.