Книга Неудобное прошлое. Память о государственных преступлениях в России и других странах - Николай Эппле

В дискуссии, развернувшейся накануне открытия памятника, критики этой инициативы, преимущественно из диссидентских кругов, опасались, что его установка будет означать окончательный захват чекистами темы памяти о репрессиях, и призывали историков и правозащитников дистанцироваться от этого проекта. В подтверждение приводились вполне справедливые соображения о выборе намеренно периферийного места размещения мемориала и скульптурного решения, делающего акцент на безличности жертв и избегающего формирования личной памяти.

В самом деле, образцовые мемориалы или музеи такого рода в странах классической модели располагаются центре столицы — как Мемориал жертвам Холокоста в Берлине рядом с Бранденбургскими воротами или Музей афроамериканской истории и культуры на Национальной аллее в Вашингтоне. В крайнем случае, если в центре города места не находится (что довольно понятно в городах с богатой историей), мемориалы и музеи выносятся в символически важные места, иным способом подчеркивая исключительность мемориализуемого события. Мемориальный комплекс «Яд Вашем» в Иерусалиме размещен на Горе Герцля, рядом с могилой отца-основателя государства Израиль, национальным кладбищем и важнейшими музеями. Мемориал жертвам геноцида в Ереване расположен на холме Цицернакаберт, символически главенствующем над городом. Символически возвышается над городом и Мемориал жертвам голодомора в Киеве, и мемориал «Девять башен» в Назрани, посвященный жертвам советских репрессий против ингушей и чеченцев. В последнем случае значение репрессий в национальной памяти подчеркивается еще и тем, что «Девять башен» символически главенствуют надо всем комплексом «Мемориала памяти и славы». Наконец, построенный Франсиско Франко мемориал в Долине павших, призванный символизировать примирение испанской нации после Гражданской войны, хотя и удален от Мадрида на 58 км, занимает огромное пространство 1350 гектаров и поражает размерами сооружений.

Еще один способ усилить значение монументального высказывания — поместить его в исторически важное место, пусть и не центральное или доминантное с пространственной точки зрения. Часто это символически важное место связано именно с мемориализуемыми преступлениями. Таковы выставочный центр «Топография террора» в Берлине, построенный на месте штаб-квартиры и тюрьмы гестапо, Мемориал жертвам Холокоста в Вене, расположенный на территории средневекового еврейского квартала над руинами сожженной в XV веке синагоги, «Пространство памяти» в одной из главных тюрем аргентинской хунты в Буэнос-Айресе и Парк памяти там же, расположенный на территории военного аэродрома, с которого совершались печально знаменитые «полеты смерти».

В рамках классического сценария мемориал жертвам советского гостеррора должен располагаться на Красной площади или в здании Лубянки — такие проекты уже предлагались на конкурс, организовывавшийся обществом «Мемориал» в 1988–1989 годах, — а предшествовать его установке должно осуждение виновных, люстрация всех причастных, демократизация и установление верховенства права. Но в российских условиях в ожидании верховенства права как предварительного условия установки мемориала жертвам государственного террора можно провести не один десяток лет. Примечательно, что в 2015 году за установку памятника высказались тогдашний глава «Мемориала» Арсений Рогинский и нынешний — Ян Рачинский. Споря с замечаниями о том, что российская власть не вправе возводить памятники жертвам репрессий, а возведенный ею памятник оскорбит их память, последний сказал буквально следующее:

С таким же успехом можно было спросить, а имел ли право Хрущев публиковать «Один день Ивана Денисовича». И должен ли был Солженицын стремиться к публикации, понимая, что и Хрущев сам не стерильно чист, и режим, вообще говоря, поменялся, но не так уж чтобы совсем радикально. И второй вопрос, с этим связанный: а если не ставить памятники, станет ли от этого лучше? А когда они тогда появятся? И за счет чего этот режим хоть как-то изменится? Я думаю, что если вдруг появится действительно выразительный памятник, это будет оказывать воздействие. Независимо от того, считает ли режим, что продолжаются политические репрессии, или не считает. Это, вообще говоря, о том, как соотносятся человек и государство.

Если мы отказываемся как-то действовать, за счет чего произойдут перемены? Я думаю, что если бы в 1956 году поставили бы в самом коммунистическом, самом отвратительном виде все-таки какой-то памятник, это повлияло бы и привело бы к каким-то изменениям. И сегодня тоже четкое обозначение государством, пусть вопреки собственной воле, что это было, что к этому уже относятся с определенным осуждением, это само по себе тоже влияет на изменение атмосферы[487].

«Стена скорби», задуманная как носитель «резюмирующего» высказывания власти на тему трудного прошлого страны, на деле оказывается частью более широкого мемориального процесса, в котором не один, а много участников. В 2017 году открытие «Стены скорби» 30 октября стало лишь одной — пусть самой важной и освещаемой в СМИ — из проходивших в эти дни по всей стране церемоний, связанных с сохранением памяти о репрессиях. Важное место среди них принадлежит акциям «Возвращение имен» и «Молитва памяти». Совокупность общественных мемориальных практик и представляет собой общенациональный Мемориал жертвам советского террора. Процесс нарастания волны памяти в России уже идет, и перемещение темы репрессий с окраины коллективной памяти все ближе к ее центру — вопрос времени. Если «Стена скорби» сможет вписаться в этот процесс — тем лучше. Если не сможет, процессу пробуждения памяти это никак не помешает.

Архивы

Денис Карагодин и его расследование уже не единожды вспоминались на страницах этой книги. Феномен Карагодина важен и как пример заполнения вакуума, существующего на месте юридической проработки памяти о советском терроре, и как модель гражданского примирения, но в самом непосредственном виде это пример превращения поиска архивных документов в публичную акцию. История расследования Карагодина как медиапроекта началась с того, что в июне 2016 года он решил превратить свой личный сайт, на котором публиковал записи о ходе поисков информации о расстрелянном прадеде, из электронной записной книжки в инструмент поиска информации. Когда местное Управление ФСБ отказалось предоставить ему выписку из акта о расстреле прадеда, он решил действовать иначе. Карагодин в интервью Deutsche Welle говорил:

При работе с бюрократическими системами (институции, учреждения, архивы) ты должен понимать, как они работают и как работают в них люди, их психологию, как осуществляется делопроизводство как таковое. И такое понимание у меня было. И не просто понимание, но и теоретически-методологическое знание.

Ночью 4 июня 2016 года я решил перевести сайт в новый режим, когда он становился не просто моей онлайн-записной книжкой, но и инструментом. Я начал с его помощью собирать информацию от читателей, после того как Управление ФСБ России по Томской области не предоставило мне — в нарушение закона об ограничении доступа к документам 75 годами — выписку из акта о расстреле моего прадеда. Они утверждали, что эти документы в неудовлетворительном состоянии, хотя в копиях дела, которые я запросил, они были. Я хотел увидеть оригиналы, чтобы по ним можно было понять место хранения самого акта расстрела. Эту информацию мне заблокировали, поэтому я решил действовать новым методом. И он сработал[488].