Книга Каменная ночь - Кэтрин Мерридейл

В то время как советская пропаганда превозносила до небес социализм, восстановление страны, победу и упорный труд, люди продолжали получать ранения и гибнуть. Жертвы, как обычно, не находили сочувствия у окружающих, и общество практически ничего не знало о количестве пострадавших. Один из товарищей Степана Устимовича рассказал мне: “Нам говорили, что мы просто хотим избежать призыва в армию”. Он был тогда совсем ребенком, даже не достигшим подросткового возраста, но его обвинили в намеренном членовредительстве. “В качестве наказания нас пытались заставить уехать из города”, – говорит Степан Устимович. Его собственная история звучит особенно пронзительно и горько. Его отец, сам инвалид Первой мировой войны, когда его ребенок ослеп, решил написать Сталину. Поскольку отец был неграмотным, он вынужден был искать помощи у чиновника в местном горсовете. Отправив письмо, отец и сын стали ждать ответа, но, когда ответ наконец пришел, никто из них не мог его прочитать. Поэтому они снова отправились в горсовет. Сегодня Степан Устимович убежден, что в письме предлагалась помощь на лечение ребенка в размере тысячи рублей, но, так как отец был неграмотным, ему выдали только двести рублей. На операцию, которая могла бы вернуть ему зрение, денег не хватило. Было бесполезно умолять и бесполезно рассказывать о том, в какой нужде жила семья. Степан Устимович выучился читать по Брайлю. Сегодня у него два философских образования, он известный на Украине журналист.

История Степана Устимовича не просто очередной рассказ об ожесточении и бессердечном отношении к людям, перекликающийся с историями, описанными Бродским и Гроссманом в Ленинграде и Куйбышеве 1945 года. Дело не только в том, что люди привыкли видеть трупы и слезы других. Вторая половина 1940-х была тяжелым временем, потому что были и лишения, и голод. Люди по-прежнему должны были держать в голове те уроки выживания, которые усвоили прежде, например, готовность в любой момент расстаться с собственностью и бережливое, экономное отношение к еде. В 1946 и 1947 годах снова наступит массовый голод.

Сразу после войны колхозники работали фактически за еду. Нормы выдачи продовольствия по карточкам неизменно оставались скудными. “Получаем 200 граммов хлеба за трудодень, – писал крестьянин из украинского города Каменец-Подольский. – А без хлеба сидим уже очень давно. Не знаем, что будет дальше, но долго мы так не протянем”. Другой ему вторил: “Многие голодают, даже картошки нет, и люди выходят работать в поле голодными”[816]. В 1947 году Степану Устимовичу было три года, но он помнит, что значило голодать: “Сначала закончился хлеб, и мы ели картошку. Потому стали есть листья, а затем лебеду”[817].

В 1946 году весна наступила позже обычного. Во многих областях земля не оттаивала до середины мая. Однако удлиняющиеся дни не принесли особенной надежды. Июнь и июль выдались необыкновенно жаркими и сухими. Посевы в полях поредели, пшеница сгорела на солнце, а картошка, если где и выросла, была такой мелкой, что уже в июле заговорили о настоящем голоде. “Мы не хотим умереть с голоду, – писал крестьянин из Киевской области. – Будет все так, как в 1933 году”. Другой жаловался: “И это пока еще лето, что же будет зимой? Я прошел всю войну, я все еще жив, но теперь, кажется, мне суждено умереть от голода”[818].

Сразу после Нового года женщина из Полтавской области на Украине написала своему мужу, который жил в Брянске, в двух днях езды от семьи:

Пожалуйста, попроси у начальства отгулы или, по крайней мере, хоть какие-то документы для меня, чтобы детей приняли в детдом. Дети уже распухли [от голода], не знаю, что с ними станет. У меня самой руки отекли… не могу больше носить муку… Лена особенно распухла, но мы все болеем. На рынках обстановка уже хуже, чем была в 1933 году, все такое дорогое. Умоляю тебя последний раз, найди выход для своей собственной семьи… Мы дохнем как собаки: холодные, голодные и босые[819].

Этот голод затронет как промышленные районы на севере, так и сельскохозяйственные районы на юге Украины. Он продлится восемнадцать месяцев и унесет десятки тысяч жизней. Хотя государство снова попытается замять происходящее, занижая количество погибших и отрицая реальность, во многих отношениях этот голод был менее свирепым, чем голод 1933 года. Безусловно, реакция правительства на этот раз была куда менее бездушной и бесчеловечной. Война и вправду сделала некоторых местных управленцев более чувствительными и, вероятно, более уважительными по отношению к вдовам и отцам тех, с кем они совсем недавно плечом к плечу сражались на фронте. Некоторым председателям колхозов удалось придержать в ходе реквизиции 1946 года некоторое количество зерна и продуктов. И хотя многие поплатились за это арестом, наказания, которые они получили, оказались мягче, чем можно было ожидать. Было даже несколько попыток запросить гуманитарную помощь через ООН, Красный Крест и другие международные организации[820]. Однако голод 1947 года был не просто постскриптумом к войне. Смерть от голода ужасна всегда, а память о 1933 годе была все еще свежа в сознании переживших те события. Голод вселил в людей панику и отчаяние. Казалось, что правительство просто в очередной раз намеревается забрать зерно и масло у крестьян, чьи дети пухли и умирали от голода. А значит, война не разрешила абсолютно никаких внутренних противоречий.

К февралю 1947 года тень голодомора была видна повсюду: на испуганных лицах ребятишек, в отчаянии тех, кто оттаскивал тела умерших родственников в общие ямы, служившие братскими могилами, и в непривычной тишине, которая неминуема наступала после того, как убивали и пускали в пищу последних собак и воробьев. Один из выживших вспоминает: “Мы ели животных, разделывали лошадей. Когда все они были съедены, мы стали охотиться на сусликов, зайцев и воробьев… Весной 1947 года, когда прилетели лебеди, мы стали есть лебедей: варили их с отрубями и кукурузной мукой”[821]. Следом наступали слабость, дизентерия, а затем и первые смерти. “Многие умирают, а теперь их отвозят на кладбища и просто бросают там. Местные власти вырыли могилы побольше, общие могилы, и начали хоронить в них людей гуртом, всех вместе”[822].

Один пожилой человек вспоминал: “В нашем доме умер дедушка, хотя он был совсем не старый – ему было только 60 лет. Но в деревне были семьи, где умерли все. Люди были слишком слабыми, чтобы хоронить тела своих родственников, и иногда трупы лежали непохороненными по несколько дней”[823]. Умерла и мать Степана Устимовича. “Большинству людей удалось каким-то образом выжить, – рассказывал он мне. – Варили кашу из шелухи и очисток, даже кошек ели. По большей части люди выжили. Но мать простудилась, а врачей не было. А потом начались осложнения, и ей стало хуже. Думаю, что дело было в феврале – мне было три года, – в феврале 1947 года. Я помню ее последние дни, как сидел у нее на коленях, а потом помню похороны”[824]. В некоторых деревнях смертность была намного выше, чем запомнилось Степану Устимовичу. Уцелевшие поступили так же, как и их родители менее пятнадцати лет назад: покинули деревни[825].