Книга Отец и мать - Александр Донских
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты уверена?
– Я знаю.
– Знаешь?!
– Знаю.
– Я тоже верующий. Иногда хожу с тобою в храм, поклоны бью. Но я не чувствую, что в отношении меня существует замысел Божий.
– Значит, неверующий ты.
– Нет, верующий!
– Ты веришь в себя, а не в Бога. Но если уж и веришь, то умом. А надо душой. Всей душой без остатка.
– Если так, если я какой-то недовер, как ты меня однажды назвала, то для меня, выходит, не устроится с помощью Божьей?
– Устроится. Для всех устроится.
– Ты уверена?
– Я знаю.
– Опять – «знаю»! Хм.
Он в замедленной красивости опустил её волосы, в прихорашивании, как парикмахер, пригладил их ладонями.
– В твоих волосах я сейчас себя почувствовал птенцом в гнезде: надёжно и ласково закрыт от мира. Катенька, ты моя берегиня, моя путеводительница, моя вдохновительница. Как скажешь, так я и сделаю.
Помолчал. Прищурился:
– Ждать помощи Божьей?
– Ждать. – Она по-прежнему и увлечённо смотрела вдаль. – Жить и ждать.
– Молиться, поститься, каяться, причащаться? – небрежной скороговоркой перечислил Леонардо.
– Если можешь и хочешь.
Наконец, посмотрел по направлению взгляда Екатерины.
– Куда ты смотришь?
– Вдаль.
– Зачем?
– Я люблю просторы. Привыкла к ним с детства: в Переяславке с ангарских берегов и холмов далеко-далеко видно. Во все пределы земли и неба.
– Я тоже люблю просторы. Но – новые. А на эти мы с тобой смотрим каждый день. Что же там ещё может быть интересного?
– Там земля и небо. Они всегда интересны, потому что преображаются непрестанно. Когда смотришь вдаль, ярче чувствуешь, что мир Божий.
– Повсюду на земле земля и небо. А бывает – новые города, новые мосты, новые леса, новые дюны, новые горы, новые дороги, новые поезда, – ну, много, много чего-то нового, другого. Ты хотела бы посмотреть мир?
Екатерина молчала и смотрела вдаль.
– Другой мир хотела бы посмотреть? – зачем-то уточнил свой вопрос настырный Леонардо, уже отвернувшись от окна.
Екатерина неожиданно улыбнулась в его глаза и сказала:
– Конечно, хотела бы. Но сейчас у нас с тобой по расписанию ужин. Живо мыть руки и – за стол… путешественник!
– Вечно ты всё переведёшь в насмешку, в издёвочку, – притворился обиженным Леонардо. – А если я захочу тебя съесть – как ты на это посмотришь?
И он подхватил её на руки и закружил по горнице.
– Подавишься!
Она, как спасение, ловила глазами свет окна, а он любовался переливчатым разбросом её волос и размётывал искрами слов стих за стихом:
– Сты-ы-ынет бо-о-орщ, товарищ Есенин!
– О, да: борщ! Не слово, а музыка сфер!
С родителями Леонардо и даже с его сестрой Маргаритой, злоязычницей и лицемеркой, так брат за глаза и в глаза именовал её, Екатерина сошлась крепко и душевно, но не сразу со всеми, в особенности с Софьей Ивановной не тотчас получилось. Понимала Екатерина со смиренностью: что не говори, а свекровки – они народ не общего порядка.
Мама Леонардо по своей природе была курицей-наседкой: цыплёнок рядышком, под крылышком – а потому, несомненно, цыплёнок в благополучии. А совершенно домашний и трудно, неспешно взрослеющий, но уже немолоденький летами, цыплёнок Леонардо внезапно хоп – и выпрыгнул из-под крылышка, да к тому же тотчас зажил по своему разумению, да отдельно, – сердце мамы в смятении, только что не в надрыве. Через день, через два, редко через три первые недели, с месяц, – Софья Ивановна с авоськами, полными снеди и каких-то вещей, являлась к молодожёнам в их домик над Иркутом, и хотя вся улыбчивая, доброхотная, деликатнейшая, однако бдительная и чуткая Екатерина примечала – свёрк-посвёрк свекровка глазами туда, сюда. И в тот, и в другой угол тайком или как бы ненароком заглянет, и пальцем по тому, по другому предмету промахнёт, и полотенцы потрогает-понюхает, и в кастрюли заглянет, попробует оттуда и тоже понюхает. Однако в присутствии – на глазах – невестки – ни-ни: ничего такого не позволяла себе, смирно сидела, приятные разговоры вела, – понимала Екатерина: не обидеть бы её, хозяйку.
Софья Ивановна выкладывала на стол припасённые продукты – пирожки, блины, вареники, пельмени, печенье, салаты, каши и чего-нибудь ещё и ещё. Всё недавно с пылу с жару, в укутанных кастрюльках, в баночках, в бидончиках, в кульках, всё восхитительно вкусное, всё замечательное, всё приготовленное с любовью и выдумкой виртуозного кулинара.
– Катенька, Леоша, покушайте: для вас старалась, – зазывала настойчиво обоих, но беспрестанно подкладывала в тарелку исключительно Леонардо.
– Ну-у-у, мамá! – уже, бывало, взмолится он, всё также на утончённый дворянский манер произнося «мамá». – Ты хочешь, чтобы я лопнул? Катя, срочно спасай меня: съешь вот этот пирожок или украдкой от мамá спрячь!
Мало-помалу Софья Ивановна утихомирилась-таки: Екатерина оказалась доброй хозяйкой, чистюлей, хлебосольной, не перéчной. Готовила, правда, несколько однообразно: по деревенской привычке – картошка, капуста, мясца немного, что-то ещё со своего огорода; к кулинарным изыскам не была приучена в доме матери. Однако выходило у неё вкусно, сытно; Леонардо от души наедался, да неизменно просил добавки. Поддерживала порядок в доме и во дворе с огородом безукоризненный. А Леонардо, видела мать, у неё всегда «обстиран», «отглажен», «починен». Сама она – «аккуратистка», каких ещё поискать надо, рассказывала всюду свекровка
Софья Ивановна знала о неизбывной беде Екатерины. С Константином Олеговичем они судачили, рядили так и этак, но как помочь горю – не знали. Разговоры о ребёнке, когда бывали с сыном и невесткой, у них были под молчаливым запретом. Но как-то раз, под влиянием восторженных чувств, у Софьи Ивановны вырвалось:
– Вот бы, ласточки вы мои, в ваш славный домок ребёночка!
Леонардо вздрогнул и вонзился взглядом в мать. Софья Ивановна, спохватившись, прикрыла рот ладонью:
– Ой, Катенька, прости, меня, старую дуру.
Екатерина отозвалась мгновенно, но ровно, твёрдо, тихо:
– Всё в руках Божьих, Софья Ивановна. – И осенила себя крестным знамением, поклонившись в уголок на свой укромный, но искристо сияющий киот.
И Софья Ивановна вслед перекрестилась. Но сначала неправильно, не по канону, – слева направо; опамятовалась – ещё раз, справа налево. Неожиданно уткнулась в плечо невестки и, глубоко и тяжко вздохнув, заплакала, зарыдала, как по покойнику.
