Книга Финист – ясный сокол - Андрей Рубанов

Бывают люди, рождённые только для того, чтоб расшатать существующий порядок или вовсе его погубить.

Бывают люди, живущие велениями сердца, ведомые только собственными интуитивными предчувствиями; если душевный трепет велит им сжечь вселенную, они не колеблются ни мгновения.

Мне всегда казалось, что я и есть такой человек.

И девчонка Марья тоже была таким человеком.

Хмель гудел в голове: его недоставало для выпадения из реальности, но хватало для веры в собственную отвагу.

Я выбрался из жилища, размял руки и полетел к ближайшему селению.

Высмотрел дом побольше и повыше.

Дикари долины повторяли и воспроизводили общепринятый повсюду способ градоустройства: чем ты богаче, тем ближе к центру твоё жильё. Место бедняка – на окраине, место богатея – в середине. Хозяйства вождей, князей, ярлов и их присных я различал с высоты в три тысячи локтей.

Я выбрал один из самых больших домов, облетел его по кругу и опустился со стороны скотного двора.

Хозяин дома уже давно подготовил свою вотчину к зимовке. Дом был засыпан землёй до уровня окон, сами окна – плотно забиты. Огромная поленница в виде правильного полукруглого холма была сложена в десяти шагах от главного входа. Сам вход и ближайшие к нему подступы огораживали плетённые из сучьев и веток щиты, каждый высотой в пояс: зимой они должны были задерживать снег.

Дикари хранили зимние припасы не в домах: рубили отдельные строения, ледники, закрытые со всех сторон ямы, обязательно крытые крепкой крышей, глубиной в три человеческих роста, иногда и в четыре. В подземном холоде засоленное мясо, рыба, грибы, ягоды и овощи хранились долгими месяцами.

Вино тоже ставили в ледники.

Я опознал один из таких ледников и прокрался ко входу.

Меня не заметили; вся семья троглодитов занималась делом.

Отец семейства отсутствовал: очевидно, с раннего утра уехал, оседлав коня; я не знал его имени, но понимал, что он – один из самых богатых и сильных мужчин деревни, глава рода; он, конечно, дома не сидел.

Его жена – опять же с рассвета – проводила время в катухе, возясь с коровами и козами. Я слышал, как она честит их ядрёной бранью. Скотина возражала мычанием и блеяньем.

Кроме голоса женщины, я ещё слышал голоса двух девочек – очевидно, дочерей хозяина. Девочки смеялись: возня с животными доставляла им удовольствие.

Ещё одна женщина – старуха, в богатых серебряных ожерельях (мать жены, или мать мужа, я не разобрал) – сидела близ входа в дом, в месте, освещённом солнечными лучами, уже почти не греющими, и молча возила в мокром корыте тряпки, время от времени подсыпая из мешочка горсть песка, смешанного с мыльными травами.

Мальчишка лет восьми – видимо, старший сын, – громко шмыгая сопливым носом, убирал деревянными вилами конский навоз из стойла отцовского коня и складывал его за углом конюшни. Конский навоз дикари берегли и ценили, им можно было не только удобрять огороды, но и топить очаги.

Ещё один мужчина – батрак, слуга или нанятый умелец, – подновлял соломенную кровлю. Вязал из веток и соломы свежие жгуты, поднимался по лестнице и заменял старые, разошедшиеся части на новые, надёжные.

Никто из них не представлял для меня опасности.

Дождавшись удобного момента, я вышел из-за угла и бесшумно опустился в ледник.

Стены ямы были обложены очень старыми брёвнами, от времени обратившимися в камень.

На дне ямы скопился ил; я благоразумно упёрся ступнями в стены.

На массивных полках вдоль стен в три яруса стояли бочки различных размеров. Все как одна были закрыты надёжными крышками, и каждая крышка угнетена камнем размером с половину головы.

Запах стоял столь густой и пряный, что у меня закружилась голова.

Я быстро нашёл, что искал: глиняный кувшин, запечатанный толстой восковой пробкой.

Я сорвал пробку, понюхал и сделал несколько сильных глотков.

Разочарование было ужасным. Вино прокисло. Или кувшин от старости дал трещину и пропускал воздух, или пробка оказалась недостаточно надёжна, – так или иначе, питьё оказалось скверным, испорченным.

Очень расстроенный, разочарованный и разозлённый, я хотел разбить кувшин, но благоразумие удержало. Во-первых, не следовало привлекать к себе внимание; во-вторых, такие кувшины были шедеврами гончарного ремесла и стоили дорого. Разбить – значило разозлить хозяина вещи, оставить о себе дурную память.

Вернул кувшин на полку; бесшумно, никем не замеченный, выбрался из ямы и улетел.

Из всех домочадцев меня успел заметить только старший сын хозяина дома – тот, что вытаскивал навоз.

Зрение детей острее, чем зрение взрослых. Дети видят то, чего взрослые увидеть не способны.

Дети земных дикарей часто видят нас, птицечеловеков.

Когда ложился на воздух – услышал позади громкий крик мальчика. Но я уже исчез.

На лету несколько раз сплюнул гадкую горечь.

Давно не воровал у дикарей – и вот, решил украсть, впервые за год – и то неудачно.

Может, мне уже хватит.

Вино оказалось хоть и гадким, но крепким.

Я летел назад, а сам вспоминал.

Глаза слезились; набегающий поток имел запах пресной гнили.

В юности я любил одну девушку; дело было наверху, в городе.

Я считался подающим надежды воином из семьи древних корней, но скромного достатка.

Она происходила из семьи жрецов и берегла свою честь. Мы лишь однажды поцеловались. Она меня не любила и встречалась со мной от скуки; когда я это понял, я перестал её беспокоить. Мы оба были совсем молоды, наивны, и нас объединяла не телесная тяга, а скорее восторг перед возможностями начинающейся взрослой жизни.

Потом, уже после изгнания, я сильно любил земную женщину, по меркам дикарей – взрослую, семнадцатилетнюю мать двоих детей; тёмную, невежественную, но очень сильную самку; её муж был медвежатником и однажды зимой погиб, убитый зверем; молодая вдова была безутешна, но я растопил холод её сердца.

После той вдовы я любил ещё одну девушку, снова – городскую, бронзовокожую, из небогатой семьи Внешнего Круга, она была тонкая и порочная; связь со мною, осуждённым беглецом, возбуждала её. Она даже хотела от меня ребёнка, но я не согласился.

После той связи я имел ещё другие, с женщинами совершенно разного происхождения и разного статуса.

Не кривя душой, готов сообщить, что все мои чувства к этим женщинам были искренними.

Разумеется, я не назову имён; почти все они, и дикие, и небесные, ныне обрели благополучие.

Однажды, уже накопив опыт, я понял, что дикарки ложатся со мной скорее из любопытства, чем по любви. Они хотели получить что-то особенное, другое.