Книга Великая война без ретуши. Записки корпусного врача - Василий Кравков

В 10 утра — в Казатине[986]. Пересадка. Прекрасный вокзал. Платформы, зал буфетный хорошо подметены; в буфете довольно яств. Продаются недорого огурцы, с неистовством обжираюсь ими. Не жалею чаевых, чем завоевываю к себе внимание и предупредительность со стороны услужающих. Наконец-таки опять имею возможность взять в руки милые моему сердцу «Речь», «Киевлянина», «Новое время», «Биржевку»…

В 5 вечера — на Бердичев. Пересадка на Житомир, куда прибыл около 10 час[ов] вечера. Слава Богу, удалось сразу же найти № в самой лучшей из гостиниц — Hotel de Rome. Заснул как убитый.

29 июля. Отличная погода. Большой, чистый, красивый город. Ходит электрический] трамвай. В мирное время, передают, этот город был любимым местом жительства отставных генералов и вообще офицеров. Удивительно мало мух!

Отправился в «Упсанюз» на Гоголевской, в духовном училище. Поговорил обстоятельно с Цветаевым[987], революционной бурей вознесенным из обыкновенных земских врачей на пост «начсанюза». Кругом него — «однополосники» совета санитаров, члены бюро, отлично обделывающие каждый свои личные делишки. Я не угодил исполнительному комитету, нашедшему, что я не с должной энергией «углубляю» демократические начала!!

Сегодня свидетельствуюсь на предмет эвакуации. Так хочется снять штаны и показать свою голую задницу всем этим «коллективам»! Каждый из этих «коллективов» — с душой освободившегося раба, находящего для себя теперь особую сладость лягнуть ногой да в «генерала». Украинцы торжествуют, что не будет у них «панив» из кацапов, а сами они, украинцы, будут панами над кацапами, так теперь и все «однополосники» — кто покрикливее, посмелее, уже над нами, стариками, начали «пановать» с жестокостью и хамством, превосходящими проявления этих качеств [у] самых больших держиморд прежнего режима! Я считаю даже ниже своего достоинства вступать в какую-либо полемику с представителями этих смехотворных «коллективов». Такими отвратительными они являются карикатурами! Чувствуется, что мы, взрослые люди, попали в плен к озорникам-гимназистам!..

Вечером — давно не слышанный малиновый звон в церквах — так, как в Рязани.

30 июля. Солнечный день. В городе так тихо и покойно; брожу, наслаждаясь хоть возможностью культурных условий существования. Зашел в «Упсанюз» по необходимым делам; не чаял, как поскорее оттуда уйти: так сильно воняет; удушающая атмосфера «управленская» была в «доброе» дореволюционное время, теперь же стала еще затхлей и невыносимей; у всех на очах так откровенно и неприкрыто выражение «сорвать», «сцапать». Время теперь самое благоприятное попасть прямо из хамов в паны, только умей уловить момент; все можно, все дозволено, лишь дерзай! […]

Растленную нашу армию скоро не поправить… Для людской массы необходим единодержавный кулак — грозный, мудрый, а если еще любящий, то лучшего и желать нечего. Кулак, дисциплинирующий поведение и мышление их, а затем весь этот серый сброд надо до изнеможения их сил заставлять работать и работать! В армии должен царить монархизм и деспотизм, иначе она не будет армией. И действовать не убеждением, а свирепым принуждением. Восстанавл[ив] ать дисциплину надо, между прочим, с обязательством по-прежнему отдавания чести солдатами офицерам… Оказывается, не я один так думаю, а есть и много моих коллег и даже молодых (либералов, «красных» — по прежней жандармской терминологии), к[ото]рые жаждут поскорее бы принять подданство перед Вильгельмом для установления у нас порядка и законности. […]

«Русск[ая] воля» стенает, что-де мы до конца обнищали людьми; никого у нас нет, даже Юань Шикая[988] нет. Нет великого Наполеона, нет даже самого маленького, плюгавого наполеонишки!

31 июля. Оживаю душой в этом тихом благодатном городе; сижу в своем уютном номере и благодушествую — никто ко мне не постучит в дверь и никто не побеспокоит меня срочным исполнением всяких поганых бумаг и не позовет к телефону.

Происшедший у меня конфликт с исполнительным комитетом завершился пока в значительней] степени устыжением нек[ото]рых его коноводов в содеянной относительно меня несправедливости. Беседа моя сегодня с Цветаевым имела весьма примирительный характер, простились даже расцеловавшись, хотя в конце концов вышло «сначала скончались — потом повенчались».

Ну, на это все наплевать! Я так рад, что окончательно уезжаю с этого кровавого поля битв славной «революционной» всероссийской армии, оскверненного небывалой еще в истории человечества какой-то отвратительной мешаниной людского идиотизма с классическо-русским срамом, позором и бесчестием. Еду теперь уже на третью кампанию — на гражданскую войну, ч[то]б[ы] умирать вместе с своей семьей.

Были раньше царские холуи, теперь — не оберешься холуев презренной черни, явочным порядком захватывающих себе вкусные жареные кусочки и теплые местечки… Одно утешение, что все эти проходимцы будут иметь продолжительность жизни мыльных пузырей.

По счастливо сложившимся обстоятельствам имел возможность из Житомира проехать не по железной дороге, а прямо в автомобиле на Киев — 130 верст по шоссе. Выехал в 8 часов вечера и в Киеве в «эвакопункте» был уже около 12 ночи. Улегся на сенник в палату № 21 вкупе с эвакуированными офицерами.

АВГУСТ

1 августа. Чудная погода. «Происхождение древ Креста Господня». День мм. Маккавеев. Хохландия сегодня ходит с букетами цветов со сложенным в них маком; все это предварительно освещается в церкви.

В Киеве на станции — ни сахару, ни белого хлеба. Поместился временно до отхода поезда в приемном покое «эвакопункта»; ни на минуту нельзя оставить вещей без надзора — вмиг могут исчезнуть; грабеж — классический, русский. Загадочным остался для меня вопрос, почему в Житомире было так мало проклятых мух, к[ото]рые здесь, в Киеве, в таком изобилии. Прекрасно душой чувствую себя вне пределов досягаемости от немецкого огня и меча.

Ночью усадили меня очень удобно в поезд на Москву. Скороскоро поприоденусь и буду жить наконец по-человечески. Совсем мало на крышах вагонов русской дезертирствующей сволочи, «овеянной мощью революционного порыва», и в моем вагоне не так тесно, ч[то]б[ы] пассажиры помещались даже в сортирах.

2 августа. День светлый, прелестный. 7 утра — Бахман[989]. Чай пьем на станциях с своим сахаром. Белого хлеба нет. Все дальше и дальше уношусь из сферы каннибальских действ. Ночью два раза будили меня патрули, толкая за ногу с обращением: «Товарищ, предъявите удостоверение личности». Процедура эта проделывается чисто по-русски — пошехонски, для соблюдения лишь одной видимости и проявления «дерьмократической» мощи преимущественно в отношении офицерских чинов, а не серой сволочи.