Книга Начало Руси - Дмитрий Иловайский

Повторяю, если я остановился несколько над возражениями покойного С. М. Соловьева, то сделал это только ради его авторитетного имени. Вопросом о происхождении Русского государства он никогда специально не занимался, а аргументы его по большей части являются простым повторением аргументов покойного М. П. Погодина.

Если и такие почтенные русские ученые так легко относились к данному вопросу, не желали вникнуть в мои доказательства, обходили важнейшую их фактическую часть, а выхватывали кое-какие бессвязные фразы и неточно передавали мои доводы и заключения, то чего же можно ожидать от других, менее почтенных возражателей, особенно от людей, не расположенных к беспристрастному отношению уже в силу своего нерусского происхождения. Одним из представителей этой категории является копенгагенский профессор сравнительного языковедения Вильгельм Томсен. Сей профессор в мае 1876 года прочел в Оксфорде три лекции "Об отношениях Древней Руси к Скандинавии и о происхождении Русского государства", чтобы в качестве компетентного лица просветить английскую публику насчет этих вопросов. Мы имеем эти лекции перед собою в "просмотренном" немецком издании Борнемана.

Тенденциозность копенгагенского профессора бросается в глаза с первой же страницы, где он заявляет, что "политическое и численное преобладание славянского элемента над другими народами Восточной Европы есть результат сравнительно недавних времен; тогда как основание Русского государства совсем не дело этого племени".

Немецкий издатель этих лекций в предисловии торжественно заявляет о каких-то "самостоятельных исследованиях" автора по данному вопросу. Читаете и удивляетесь такому смелому заявлению. Не только никаких самостоятельных исследований тут не находим, но автору даже совсем не известны последняя постановка вопроса и аргументы, опровергающие норманнскую теорию; хотя он, очевидно, что-то слышал о том и, по поводу исследований Гедеонова, не упускает случая пройтись на счет "произвольных фантазий" (17). Это не только не самостоятельные исследования, а, напротив, самое поверхностное повторение мнений и доводов известных норманистов, преимущественно А. А. Куника. Там, где автор пытается представить какие-либо соображения от себя, он обнаруживает только свое невежество. Например, он вздумал поправлять известия Ибн-Дасты; говорит, что Русь жила тогда не на каком-то нездоровом острове, а в Киеве (28). Как будто она только и существовала тогда в одном Киеве! Известия Ибн-Фадлана, более всего не подходящие под норманнскую теорию, Томсен называет "очевидно по некоторым пунктам преувеличенными и не критичными" (29). Разумеется, в числе главных доказательств Скандинавского происхождения Руси является пресловутое gentis Sueonum Бертинских летописей. Но любопытно, как автор отделывается от несовместимого со шведским происхождением Chacanus vocabulo . "Самое вероятное", по его мнению, это то, что греки в данном случае шведских руссов смешали с аварами и хазарами и русскому королю придали хазарский титул, так как послы его могли прибыть в Константинополь через Хазарию (45). Комбинация, можно сказать, замечательная по своей невероятности.

В своей отсталости Томсен повторяет даже такие доказательства г. Куника, от которых сей последний уже отказался; например, Севельских руссов Аль Катиба (54). Скандинавский ученый также не нашел никакой Руси в Скандинавии. Как же он устраняет это затруднение? Видите ли, древние Руссы не называли себя Русью на своем родном языке; а так их называли на Востоке; аналогией тому будто бы служит название немцев Германами (96). Большего невежества по отношению к Древней Руси и к приведенной аналогии, мне кажется, трудно и представить себе! Русский народ сам и не называл себя иначе как Русью или Росью, о чем, кроме Льва Диакона, ясно свидетельствуют договоры Олега и Игоря; а немцы, наоборот, сами себя не называли Германами и до сих не называют. Аналогию с Русью представляют только названия вроде Франции. Как русское племя, покорив родственные славянские и чуждые финские племена, постепенно в течение веков распространило имя Руси или Роси на большую часть Восточной Европы, так и франкское племя, покорив родственные немецкие племена (бургундов, готов) и неродственное кельтическое население Галлии, постепенно в течение нескольких столетий распространило имя Франции на всю Галлию. Изложенные на следующих страницах догадки автора, старающиеся объяснить отсутствие Руси в самой Скандинавии, сводятся к тому, что имя Русь произошло от финского Ротси, которым финны называли шведов, и что это имя славяне дали пришедшим скандинавам, заимствуя его от финнов, и т. п. Все подобные догадки обнаруживают только крайнюю наивность их автора в сфере историко-этнографических вопросов. А главное, догадки эти совершенно не нужны, потому что Русь распространяла свое господство не с севера, а с юга. Известно, что имя ее как народа встречается уже у классических писателей I века; это - Роксалане или Россалане, которых норманнская школа всеми способами, но тщетно, пытается изгнать из истории.

Если г. Томсен слаб собственно в исторической критике, то от него, как филолога-специалиста и притом природного скандинава, можно было бы ожидать каких-либо научных подтверждений для норманнской системы, именно со стороны филологии; например, более удовлетворительного объяснения русских названий порогов и личных имен, т. е. объяснения из скандинавских языков. Ничуть не бывало. Филология его представляет все те же этимологические натяжки, которые сочинены петербургскими академиками. А то, что г. Томсен присовокупляет от себя, ниже всякой критики. Например, слово Айфар, соответствующее славянскому названию Неясыть и означающее, по Константину Багрянородному, пеликана, совсем не существует в скандинавских языках, да и пеликанов там нет; поэтому автор предлагает превратить его в Eiforr, что значит "всегда стремящийся". Но в таком случае что же станется с текстом Константина, по которому Айфар означает пеликана? Геландри, по новому объяснению г. Томсена, значит не что иное, как "смеющийся". (Смеющийся порог!) Далее вместо Струвун он придумал Струкун, чтобы получить из него "маленький порог" на старошведском языке (68-72). Относительно личных имен все та же система превращения их в скандинавские, на основании разных подобий, например Олега в Гельги, Берна в Бьерна, Рогволода в Рагнвальда, Ингивлада в Ингивальда, Свирька в Сверкира, Шибрида в Зигфрида и пр. Те же имена, для которых не находится скандинавских подобий, автор считает до того испорченными, что их трудно определить; в их числе упомянуты и такие, которые, напротив, отчетливее других сохранились в рукописях, каковы Ятвяг, Бойко, Синько, Борич.

Относительно последнего имени, т. е. Борич, замечу, что оно служит одним из многих примеров того искажения, которому подвергался первоначальный текст летописи у позднейших сводчиков и писателей. Мы можем теперь восстановить истину, благодаря фотографическому изданию списков Лаврентьевского и Ипатьевского. В Лаврентьевском в конце Игоревых послов, заключивших договор, стоит синко борич; а в Ипатском исинько-бирич. (Так же в списках Радивиловском и Моск. Духов. Академии.) Любопытно, что редакция нового издания Ипатской летописи, 1871 года, напечатавшая ее список с началом (которого в прежнем издании недоставало) последние слова прочла и напечатала так: Исинько Бирич. Таким образом, по Лаврентьевскому выходило два имени: одно Синко, другое Борич; по Ипатскому тоже два, но несколько отличные: одно Исинько, другое Бирич. А между тем Ипатский список и однородные с ним раскрывают истину. Тут оказывается только одно собственное имя; другое же слово есть звание того же лица; понятно, что перед этим именем как перед последним поставлена частица и, т. е. получается: и Синько бирич. Этот Синько не только носит совершенно славянскую уменьшительную кличку, но и является княжим "биричем", входившим в состав посольства. Надеюсь, что сие древнеславянское название герольда или глашатая никоим образом не гармонирует с якобы норманнскими именами послов; так же, как совершенно не соответствует этой норманизации их клятва Перуном и Волосом, - о чем г. Томсен, очевидно, не знает, что сказать.