Книга Сиротка. Слезы счастья - Мари-Бернадетт Дюпюи

– Вот то, что я напыщенно называю своей гостиной, – заявил Овид, показывая Эстер свое жилище.

– Здесь так много книг! – воскликнула она. – Однако этажерки у вас не очень-то прямые.

– Я, скажем так, любитель мастерить все собственными руками. Вот диван, на котором я либо сплю, либо читаю. Здесь беспорядок, поскольку я зачастую ночую в Пуэнт-Блё. Там у меня есть походная кровать. А вот зимой я чувствую себя очень уютно среди этих книг и моих диванных подушек. Снаружи идет снег, а моя печка урчит и потрескивает. Ее красноватый свет делает комнату еще более уютной, и мне, чтобы прийти на занятия к своим ученикам, нужно всего лишь спуститься по лестнице.

Эстер, слушая, кивала. Ее умилили детали, которые свидетельствовали, что здесь живет холостяк, – например, увядший букет ромашек и немытая чашка, по коричневому дну которой можно было сделать вывод, что в ней высохли остатки кофе. А вот старые афиши, украшавшие стены, и кружевные занавески ей понравились.

– Спальня, по-моему, выглядит еще более аскетичной и унылой, – сказал Овид, толкнув приоткрытую дверь.

Большая деревянная кровать была застелена шерстяным одеялом, расшитым разноцветными узорами. Пол блестел, а от зеркала на двери большого платяного шкафа отражался яркий дневной свет.

– Тут все безупречно! – удивилась Эстер.

– Я сюда просто редко захожу, – признался Овид. – По правде говоря, я чаще сплю на своем старом диване. Эстер, приготовить чай? У меня есть коробка печенья, к которой я еще даже не прикасался. Мне ее подарила Лора Шарден еще до того, как мы поссорились.

– Я с удовольствием выпью чаю, но давайте не будем разговаривать о Лоре и Эрмин. Я сказала вам, когда мы сюда ехали: эти люди на меня злятся. Я уже не осмелюсь переступить порог их дома, хотя там, к сожалению, остались мои вещи. У меня возникло такое впечатление, что я причастна к смерти этой бедняжки и сижу на скамье подсудимых. Однако, повторяю вам, когда я осматривала ее, никаких тревожных признаков не было.

– Эстер, никто не считает вас виновной. Эти похороны были настоящей трагедией! Вы столкнулись на них с людьми, которые невероятно огорчены. Я даже не подходил к Лоре, поскольку она не желает меня видеть, но я пожал руку Эрмин. Поверьте мне, я ее знаю очень хорошо и для меня было очевидно, что она на грани нервного срыва.

– Возможно. Возможно и то, что я сама чувствую себя виновной, и поэтому мне кажется, что все остальные считают так же. Мне теперь уже даже стыдно за то, что я жива, нахожусь здесь, в Канаде, и стою рядом с вами в ожидании того, что вы напоите меня чаем.

– Да ни в чем вы не виноваты – ни в своем прошлом, ни в своем настоящем, – уверенно заявил Овид. – Вы всего лишь нуждаетесь в том, чтобы за вами ухаживали и о вас заботились. Присаживайтесь на мой диван и располагайтесь на нем поудобнее. Давайте положим подушку вам под локоть и укроем ваши ноги пледом.

Овид возился с ней так, как будто она была маленькой девочкой, а он – ее отцом или даже матерью, и это заставило ее растрогаться до слез.

– Помогите мне! – попросила она. – Мне хотелось бы больше об этом не думать, не терзать свой рассудок! Мне хотелось бы обо всем забыть! Обо всем: и о Шарлотте, и о слезах ее двух малышей и других людей, и о том зле, которое мне причинили…

Овид, уже собиравшийся было пойти вскипятить воду, вместо этого нежно обнял Эстер. Она обвила руками его шею, как будто тонула и у нее не оставалось другого выхода, кроме как цепляться за него. Преодолевая смущение и боязнь зайти слишком далеко, они обменялись долгим поцелуем.

– Я очень сильно влюблен, – признался Овид. – Я понял, что буду влюблен в тебя, как только впервые тебя увидел.

То, что Овид перешел на «ты», подбодрило Эстер и разрушило последний бастион ее стыдливости и стремления соблюдать приличия. До своей депортации она была молодой и очень активной парижанкой, которая жаждала развлечений, блистала в светском обществе и частенько ходила на прогулки и различные мероприятия.

– Ты мне тоже сразу же понравился, – ласково ответила она.

Не дожидаясь ответа, она поцеловала его еще раз, упиваясь прикосновением его губ к своим губам – извечной прелюдией к более тесной физической близости. Овид, хотя и слыл интеллектуалом, которого интересуют только книги, тем не менее был большим умельцем по части того, как пробудить женские чувства. Он всегда инстинктивно регулировал свои жесты и ласки, высоко ценя не только сам половой акт, но и нежную прелюдию к нему. Ему нравилось медленно обнажать части тела своей партнерши, раздевать ее без спешки, наслаждаться ароматом и шелковистостью кожи. А еще ему нравилось любоваться женским телом, прежде чем им овладеть, и он в свойственной ему изысканной и искусной манере потихонечку подчинял партнершу своей воле.

– Какая ты красивая и грациозная! – прошептал он. – Изящная, с кожей цвета слоновой кости! Мне очень нравятся твои черные волосы: они гладкие и блестящие. Они прекрасны!

Каждая из этих реплик сопровождалась ласковым прикосновением к щеке Эстер, к ее волосам или шее. Эстер, полуприкрыв глаза, поначалу стала всем своим существом внимать тихому и ласковому голосу, восхвалявшему ее прелести. Однако, когда Овид аккуратно поднял подол ее широкой перкалевой юбки и начал гладить бедро, она вдруг вся напряглась.

– Нет, не сейчас, – взмолилась она. – Я хочу, чтобы ты меня целовал. Только лишь целовал.

– Прости меня, я поторопился. Мне показалось, что между нами установилось полное взаимопонимание, хотя мы познакомились совсем недавно.

– Да, между нами установилось полное взаимопонимание, – согласилась Эстер, касаясь пальцами лица Овида. – Овид, я вышла замуж очень молодой, в возрасте двадцати лет, в сорок первом году. Мой муж – его звали Жакоб – умер через год и три месяца в Аушвице. Откровенно говоря, у меня не было физической близости с мужчиной с того самого июля, когда в Париже устроили облаву на евреев и согнали всех тех, кого поймали, на Зимний велодром. Несколько месяцев назад я попыталась сделать это с мужчиной, который мне нравился, но не смогла. С тобой все по-другому: я этого хочу. Однако меня, к сожалению, пугает и даже ужасает одна только мысль о том, что… Ты понимаешь?

– Конечно! Иди ко мне, в мои объятия. Нам ведь очень хорошо обоим сидеть вот так, обнявшись. А своего мужа ты… любила?

– Ну что за вопрос? Конечно же, я его любила. А еще мы были с ним большими друзьями. Он был братом Исаака, выдающегося врача, мужа моей сестры Симоны. Мы вращались в медицинской среде. Жакоб занимался лабораторными исследованиями. Тот год, который мы прожили вместе, был одним из самых счастливых лет моей молодости. Вскоре после нашей свадьбы мне показалось, что я забеременела, но, к счастью, я ошиблась. А иначе мне пришлось бы рожать там, в концентрационном лагере… Я стараюсь об этом даже не думать. Если бы я была беременна, то есть вынашивала бы в своей утробе еще одного представителя еврейской нации, у меня были бы все шансы угодить в газовую камеру в концентрационном лагере. Впрочем, мне иногда кажется, что такой судьбе в лагере, в общем-то, можно было бы и позавидовать. Тем, кто, как и я, провел три года в аду и сумел оттуда выбраться, очень трудно привыкнуть к нормальной жизни, к любви и красоте окружающего мира! Я утратила веру в Бога и людей.