Книга Аквариум (сборник) - Евгений Шкловский

Торопцев был ей симпатичен, что правда, то правда, но главное (этому она старалась не давать развернуться) – напоминал… давно канувшее, загнанное ею в самый дальний уголок памяти, поскольку не получалось забыть совсем. Пусть он даже нравился ей – что дальше?

Нет, она ничего не хотела и ни на что не претендовала. Она была разумной женщиной или, как сама себя еще называла, женщиной здравого смысла.

Да пусть делают что хотят – она им действительно ни мать, ни нянька. И ей, положа руку на сердце, абсолютно все равно, что делают сейчас эти парни, с девицами они или без, курят или выпивают, или и то другое вместе, нет, она уже перегорела. Поначалу действительно беспокоилась, но теперь это позади: если делают глупости, то пусть и отвечают сами за себя.

Что-то, однако, зацепило ее в этом парне, в общем-то вполне обычном, не поймешь что. Юнец как юнец. Светлые волосы падают на глаза, и он их отбрасывает резким движением головы. Серые глаза. Губы тонкие, крепкие. Скулы слегка выступают. Под носом пушок. Плечи и грудь широкие, бедра узкие – пловец!

Она по утрам украдкой наблюдала, как он плещется возле рукомойника, как льет на мускулистое, словно скульптурно вылепленное тело холодную воду. И после раскопа, на ближней песочной отмели, куда сбегали в перерыве, если слишком пекло, или после окончания работы, – смыть пот, погрузиться в прохладную реку и потом поваляться на песочке. Сильный. Плавал он действительно лучше всех. Она же рядом с ним и вправду чувствовала себя той, кем ее назвал Ляхов. Этого она не простит ни за что, и не потому, что так уж было обидно, хотя и это, конечно, а потому, что Торопцев тоже услышал, вскинул на ляховскую гадость голову, – она и ему не простит – за скользнувшую по губам усмешку. Вроде как согласился. Предал.

Конечно, она была старой развалиной рядом с ними – Ляхов прав. К ним это тоже придет, никуда не денутся. Молодость быстро проходит, хотя кажется, что будет длиться вечно.

Софья Игнатьевна идет к обрыву, на откос, стоит и смотрит туда, вниз, где на пляже видны маленькие смуглые фигурки, вон они все там, и Торопцев тоже, кажется, она его видит, он один, то есть девчонок рядом нет. Волна облегчения. Ерунда какая-то творится с ней.

Софья Игнатьевна презрительно кривит губы.

Между тем воздух все жарче. Тяжелые дни – суббота и воскресенье.

Софья Игнатьевна не любит одиночества. К тому же она сегодня неважно спала – душно, мучил комар, что-то ей снилось: будто она от кого-то убегала, по полю, страшно ей было и… весело. Вот-вот схватят!.. Схватили или не схватили, она уже не помнила. Точка зажглась в животе, засаднило. Больно. Потом вроде стихло.

Ей тоже нужно пойти окунуться в Волге. Погрузить туда свое немолодое, но и не старое еще тело. Охладиться.

Софья Игнатьевна возвращается в лагерь за купальником. Она закрывает дверь на защелку, скидывает легкий ситцевый халатик. Нет, она не чувствует себя старой, совершенно. Тело ее еще крепко, в нем много силы и нежности, и женской прелести в нем еще достаточно. Ей хочется заглянуть в большое зеркало, которого, увы, нет, а есть только маленькое, в которое не посмотришься. Так складывается жизнь, что женское остается нерастраченным. Что тут поделаешь?

Она медленно проводит руками по бедрам сверху вниз, чувствуя горячие ладони как чужие. Проводит по груди. Баба. Она еще ничего баба, зря ее Ляхов так легко списывает. Это с его, молокососа, точки зрения. Что он понимает?

Она надевает купальник, платье. Сейчас она спустится к Волге и будет долго, долго плавать. Очень долго. Пока ей не станет совсем холодно, и тогда останется всего лишь полдня до понедельника. Совсем немного…

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Так и должно было однажды случиться, в какой-нибудь жаркий полдень, с висящим в зените солнцем или сомлевшим от зноя вечером, на берегу Волги, или в поле, или неподалеку от лагеря… Где-нибудь они все равно должны были сойтись. Уже достаточно накопилось, чтобы наконец разобраться и выяснить отношения, потому что невыясненные отношения еще хуже, чем их отсутствие, а отсутствие их – самообман, если ты живешь на чужой территории, в чужом городе или в селе. Ты пришелец, чужак, захватчик, оккупант, ты посягаешь не только (ладно бы!) на чужой воздух, на чужую воду… Кто тебя звал? Что тебе надо?

Высокий чернявый парень в футболке так и спросил, когда они сошлись на откосе:

– Тебе чего надо?

Рядом с ним еще несколько топтались, пониже, но крепких, сразу видно, с детства дышавших свежим воздухом и пивших в неограниченных количествах парное молоко, больше похожее на сливки. Они и сейчас им дышали, родным свежим степным воздухом, к которому помимо пряного запаха сухой травы подмешивался аромат каких-то цветов из расположенного неподалеку сада.

Чернявый вплотную пододвинулся к Диме Васильеву и уперся ему в грудь ладонью:

– Думаешь, самый умный, что ли?

Билл попятился от руки, но чернявый сделал шаг вслед, не отнимая ладони.

– Ты ж мозгляк, тебя же одним пальцем тронуть – ты развалишься, нет, что ли? – Он как будто сам удивился своему открытию и легко, словно решив попробовать, толкнул Билла, отчего тот неловко отпрянул и, споткнувшись, чуть не упал.

Роберт приблизился, за ним подтянулись Сергей и Костя.

– Ну и что теперь? – насмешливо прогундосил, приблатняясь, чернявый. – Или драться хотите? – заухал он, изображая смех и оглядываясь на своих парней. – Смелые, да? С девчонками нашими гулять смелые, да? Городских вам мало, так вы еще к нашим примазываетесь? Не слишком ли жирно? – Он обернулся к Роберту: – А это видел? – и помахал возле носа Ляхова увесистым кулаком.

Роберт стоял побагровевший, будто только из бани. Переполнялся.

– Кончайте, ребята, – сделал к ним шаг Костя Винонен. – Завязывайте!

– Вот именно, – пробурчал Дима Васильев. – Никто ваших баб не трогает. Никому они не нужны…

– Ну? – ощерился чернявый. – А тронули бы, совсем другой разговор, точно. Сегодня это так, предупреждение. На всякий случай. А то ведь костей не соберете. – Он отечески потрепал Роберта по гриве: – Понял, волосатый? Бить будем смертно – папа с мамой не узнают.

Кто-то из свиты бросил:

– Вон тот не понял…

– Кто? Вот этот? – Чернявый ткнул пальцем Торопцева в грудь, но не достал – Сергей отступил. Чернявый продолжал тянуться: – Ты не понял? Или кто? – Он угрожающе заозирался.

– Этот, этот… – Кому-то из свиты очень хотелось.

– Так ты что, правда, не понял? – чернявый снова повернулся к Торопцеву.

– Отчего же, понял, – сказал Сергей. – Что тут понимать?..

– Во… Он понял… – оскалился чернявый. – Они хорошие ребята, умные, им не надо долго объяснять. Храбрецы…

В свите загоготали.

– Ну а ты что? – оборотился он к Косте Винонену, еще неохваченному его вниманием. – Тебе-то что надо? Выступаешь тут…